И, наконец, последняя отметка, сделанная уже в двадцатом«втором районе городской советской рабоче-крестьянской милиции Шантарска». Чертего знает, почему нет куруманской – неразбериха, надо полагать, была та еще.Последние две странички паспорта и даже третью страницу обложки занимаютразнообразнейшие пометки – частью совершенно уже непонятные, лишь даты изагадочные номера. Но по штампам можно судить, в чем тут фокус: речь идет о каких-топайках. «Махорка июль», «махорка сент.», «махорка окт.». Таинственное«О.Г.П.К.» несколько раз выдавало карточки то на «один пай», то на целыхчетыре. Вовсе уж предельно загадочный красный штамп «Проверка П.О.С.Т.Г.Н.Х.»(Смолин не настолько хорошо знал реалии военного коммунизма, чтобы определить,что же скрывалось за таинственной аббревиатурой – но, учитывая, что «контроль»в те времена был прерогативой серьезных ведомств, речь явно шла о достаточносерьезных проверках, каковые Коч, надо полагать, успешно прошел. Ага, еще одинштамп «Контроль» с теми же загадочными буквами – на сей раз синий, без рамочки,во всю страницу).

Ну, вот и все. Не подлежит сомнению, что бывший искусникфирмы Фаберже ни разу репрессалиям не подвергался, мирно и благолепно существовална положении обывателя, к которому у новой власти не было претензий. Неисключено, что этому он обязан весьма благонадежным, с точки зренияпобедителей, «званием» – крестьянин, ага… Нет ничего удивительного в том, чтокуча советских отметок теснилась в старом царском паспорте – так и должно былобыть, старыми паспортами пользовались до конца двадцатых, пока наконец-тосоветские не ввели…

Ветхая, с разлохматившимися краями бумажка с несколькимибледно-синими машинописными строчками и стертой печатью… ага, ордер, выданныйна соседнюю квартиру Федору Степановичу Кочу, «старшему мастеруграверно-механической артели „Красный ремесленник“». Ну что же, Степаныч, судяпо всему, вписался в новую действительность, самый что ни на есть пролетарскийэлемент, обладатель профсоюзного билета, мопровской книжки, член несколькихдобровольных обществ наподобие «Друга детей», «Смычки» и «Кружка поддержкикитайской бедноты».

Значки этих и других обществ, стандартный набор тоговремени, парочка почетных грамот от мелкого советского начальства… Однимсловом, бывший питерский ювелир, ручаться можно, успешно прижился в Курумане идо своей кончины (году примерно в двадцать седьмом, точнее уже не определитьиз-за отсутствия документов) жил-поживал спокойно, на хорошем счету был, непривлекался, как говорится… Вполне возможно, что наш дражайший Федор Степанычособых сожалений по поводу безвозвратно рухнувшей монархии и не испытывалникогда – Коч был сектант, а эта публика сплошь и рядом большевиковподдерживала, будучи затаенными ненавистниками как монархии вообще, так игосударя императора персонально, – примеров достаточно…

Теперь – товарищ Лобанский, Олег Николаевич, бравый красныйкомандир, помотавшийся по фронтам гражданской, пересекавшийся с Фрунзе,Ворошиловым, Буденным (очень может быть, был накоротке знаком и с другимикрасными бонзами, ставшими потом персонами, запрещенными к упоминанию, –но предусмотрительно почистил свой архивчик от всего, что могло ему повредить).Самое интересное – тоже питерский, как и Коч. Недоучившийся студентТехнологического, в шестнадцатом окончивший школу прапорщиков, отчего-тоВиленскую, что подтверждается не только документами, но и портсигаром изкарельской березы украшенным золотыми накладками: погон прапорщика, сабелька сгравировкой на лезвии «Петергофъ 1916» и шильдиком зеленой эмали, на коемкрасуется эмблема школы. Приятная штучка, кстати, – если знаешь, сколькоона стоит…

Очень быстро, едва началась сумятица, подался в Краснуюармию – знаем мы этих недоучившихся студентов из небогатых интеллигентскихсемей, тот еще горючий материалец… Мотался, как уже стало ясно припервоначальном ознакомлении с бумагами, от Крыма до Владивостока – а потом,когда кончилась романтика и пошли скучные будни, волею судьбы и командованияосел в Курумане командиром эскадрона. Черт его знает, собирался он делатьвоенную карьеру или нет, но красному соколу крупно не повезло. Точных данныхопять-таки нет, но в папке есть несколько затрепанных бумажек, из которыхявствует, что тов. Лобанский более четырех месяцев находился на излечении водном из хабаровских госпиталей. Учитывая время и место, можно с уверенностьюпредположить, что лихого кавалериста (скорее всего, вместе с его частью)бросили на китайскую границу, когда там в двадцать девятом началась заварушка.Там-то и припечатало: чуть ли не на всех последующих фотографиях Лобанскийзапечатлен с солидной тростью. Нога надо полагать. Видимо, ему очень нехотелось все же снимать форму – и после двадцать девятого комэск всплывает ужев войсках НКВД, точности ради – в охране Куруманского золотого прииска. Там они тянул прилежно лямку четверть века (пока не ушел в отставку в пятьдесятпятом), получая все приличествующие посту и биографии юбилейные отличия,помаленьку дорос до полковника. Ослепительной карьеры, в общем, не сделал –служил себе потихонечку. Винтик, короче говоря. Тридцать седьмой и подобныекрутые годы его как-то миновали – надо думать, предосудительных знакомств строцкистами не водил, порочащих связей не поддерживал, в уклоны не ударялся – ипотому просквозил меж жерновов, как многие. Умер, как можно судить пооборвавшимся записям в сохранившихся документах, то ли в шестьдесят седьмом, толи в шестьдесят восьмом. Если подумать, жизнь невидная, но, в общем и целом,достаточно благополучная – может, ему большего и не надо было, кто их теперьразберет…

Смолин не сомневался, что вещички с клеймами Фаберже кЛобанскому попали от соседа Коча – их оказалось не менее десятка, еще паравилок, ножи с серебряными ручками и стальными лезвиями, на коих четко прочеканено«К. Фаберже», довольно простенькая серебряная табакерочка, чайные ложечки…Откуда ж еще? Наверняка бывший питерский студент не таскал с собой по фронтамгражданской подобные сувениры. Только от Коча, откуда ж еще? Вряд ли Лобанскийих хапнул – как-то трудно себе представить молодого командира из питерскойинтеллигентской семьи, идейного красного, который после кончины соседазабирается в опустевшую квартиру и, воровски озираясь, распихивает по карманамсеребришко с интересными клеймами. Вероятнее всего, другой вариант: Коч сказалсоседу что-нибудь вроде «Скверно мне, Олег, помираю, наверное. Если что,вещички мои приберите – все равно пропадут…» Тот и забрал. Маловероятно, чтобыдва питерца, обитавших в соседних квартирах, не поддерживали приязненных отношений– домик этот в двадцатые, можно предполагать, ничуть не походил на пресловутую«Воронью слободку»: на одной из фотографий у крыльца (над которым натянутакумачовая полоса с надписью: «Да здравствует Десятый советский Первомай!»)запечатлели себя для истории, насколько можно судить, все поголовно жильцы –тут и чья-то престарелая бабушка, и малолетние детишки, и Лобанский со всемирегалиями на гимнастерке и поставленной между колен шашкой, и рядом с ним Коч(которого Смолин в конце концов вычислил, сравнивая этот снимок и фотографиюФаберже со своими мастерами). Хорошо сидят, добрососедски, не чувствуетсянапряжения, лица спокойные, улыбчивые, друг другу руки на плечи положил кое-кто– в общем, сразу видно, дружная коммуналка, никто соседу дохлых мышей в супчикне подбрасывал.