Медведь, почти задохнувшийся, едва шевелился, когда квольеру подбежал Ванька Валялкин. Он перелез через ограждение и, уже спрыгиваяв ров, сообразил, что он без магического перстня, оставшегося у дяди Германа.«Я вот тоже всю жизнь без кольца, какое уж питекантропу кольцо, а справляюсьже! Звери – они, брат, нутро твое чуют… Магия им так, баловство одно!» –вспомнил он слова Тарараха, немного утешившие его.

Сосредоточившись на угасающем сознании зверя, Ванькамедленно приблизился к нему, сунул в приоткрытую, крепко пахнущую пасть руку,нашарил скользкое донышко бутылки и, слегка вращая, сильно потянул к себе. Вэту секунду он мало чем рисковал. Медведь не смог бы сомкнуть пасть, даже еслибы захотел. Но едва лишь мокрая от слюны бутылка вышла наружу и в глотку схрипом ворвался воздух, зверь поднялся. Ванька ощутил мощный всплеск ярости.Это был самый опасный момент. Перепуганный медведь, так и не понявший, чтослучилось и кто на него напал, готов был наброситься на подростка.

Ванька попятился. Он слышал, как за его спиной торопливооткрывали зарешеченную дверку, в которую можно было успеть проскользнуть. Скаляжелтые клыки, медведь двигался за ним по пятам. Повернуться было нельзя –медведь немедленно сшиб бы его лапой. Боковым зрением Ванька уже видел, чтодверца рядом, но тут нога его зацепилась за выбоину в бетоне. Ванька больноударился лопатками и правым локтем. Вскочить он уже не успел – медведь нависнад ним.

Морщась от боли и не отводя взгляда от медвежьих глаз,Ванька забормотал древние слова единства и покоя, которым учила их Медузия. Этислова, единые для всех живых существ, были глубоко отпечатаны в сознании укаждого, кто ходил по земле, дышал воздухом и питался молоком матери. Дажезверь, выросший в неволе, должен был откликнуться на них.

– Коагхим могхарлах лаолфриа норсум!

Медведь с недоумением зарычал. Он ощущал, что его яростьулетучивается и что-то мешает ему броситься на мальчишку.

– Леонарас фермолооил герфосимус продекс!

Странно, очень странно… Ну мальчишка, ну заявился зачем-то кнему на остров… И эти другие, не-медведи, те, что бегают, как пингвины, такгромко, так докучливо кричат там наверху, за рвом… В сущности, рыба, которуюему бросают каждый день, гораздо вкуснее. Медведь снова негромко зарычал. Он несклонен был к самокопанию. Он доверял лишь сиюминутным желаниям, а желанияброситься на мальчишку у него почему-то уже не было.

Влажный медвежий нос бесцеремонно скользнул по Ванькинойщеке. Медведь тяжело повернулся и отошел. Уже не опасаясь, Валялкин встал ивыбрался из вольера. Разумеется, ему потом сильно влетело, да только скорее дляпроформы. Медведя-то спас он, и это для всех было очевидно. Авторитет же Ванькив зоопарке, особенно у его ровесников, которых было множество среди уборщиковклеток и подсобных рабочих, вырос до астрономических высот. Девчонки насовалиему столько бумажек со своими телефонами, что, возникни у Ваньки такое желание,он мог бы ходить на свидания в четыре раза чаще Жикина, а к дяде Герману непрозвонился бы по домашнему телефону ни один его знакомый.

* * *

В широко открытое по-весеннему окно лоджии влетел пухлыйкупидончик с розовыми пятками и точно такими же розовыми щеками. Он сунулВаньке целую стопку писем от Тани. Ванька обрадованно схватил письма и хотелчитать, но вспомнил, что нужно расплатиться. Заглянув в рюкзак, он нашел тамтолько большой тульский пряник, твердый, как камень, да и к тому же надкусанный.

Купидончик, с нетерпением наблюдавший за Ванькинымиманипуляциями, разочарованно пискнул и, опустившись на пол, деловито направилсяна кухню обирать Дурневых. Оказалось, у него есть кое-что и для них. Виноватосжимая в руке пряник, Ванька смотрел, как он удаляется вперевалку. Да,целеустремленный младенец – с луком, колчаном, подпрыгивающими на лопаткахзолотистыми крылышками и большой, тащившейся по полу почтальонской сумкой…Такой далеко пойдет!

С кухни немедленно стали раздаваться охи и ахи. Тетя Нинельвсегда бурно реагировала на письма от Пипочки. Но и она не умела взвизгивать иподвывать так громко, как подхалимствующий Халявий. Дяде Герману пришлось дажецыкнуть на него.

– Ну и не надо! За вас же ить радуюсь! Свиньи вынеблагодарные! Никакого внутреннего благородства! – с навернувшимисяслезами заявил оборотень и от обиды украл у тети Нинель пудреницу.

Минут двадцать спустя, когда Ванька уже прочитал все Таниныписьма и теперь делал это во второй раз, в комнате вновь появился знакомыйкупидон, уже перекормленный и покрывшийся от неумеренного употребленияшоколадных конфет с коньяком крупными диатезными пятнами. Крылатый младенецтупо посмотрел на Ваньку осоловелыми глазками и, видно вспомнив, что тот с нимтак и не расплатился, потянулся за стрелой. К счастью для Ваньки, младенец такназюзюкался, что, прицеливаясь, уронил лук.

Великодушно махнув рукой, мол, живи покуда, раз такая твояпланида, купидончик вскарабкался на табуретку и, перевалившись животом черезкрай лоджии, ухнул вниз. Опасаясь, что он разобьется, Ванька кинулся смотреть…Но нет, амура непросто было сбить с крыла. Он уже уносился порывистымворобьиным полетом, то и дело проваливаясь в невидимые воздушные ямки. Изперевернувшегося колчана нескончаемым дождем сыпались стрелы. Влюблялись все ився – коты, голуби, хмурые дворники, пьянчужки, вместе с одеколоном впитывающиелучи солнца, озабоченные автовладельцы, мамаши с колясками и даже старушки,выгуливающие раскормленных древних мопсов. Раскормленные мопсы тоже влюблялись,хотя у них это и неважно получалось. Даже на рассохшейся деревянной скамейкепроклюнулись почки.

Кажется, дом на Рублевском шоссе и все его окрестностивскоре должна была охватить эпидемия свадеб.

* * *

Ванька лежал на кровати, закинув руки за голову, и думал оТане. Ему ужасно хотелось послать к ней купидона с письмом, но существовалстрогий запрет Сарданапала. Там, в Магществе, тоже кое-что соображают. Почтинаверняка за Таней следят, а за куполом Буяна и теперь еще встречаются летучиепатрули.

Испытав неодолимое желание увидеть Таню, если не саму, тохоть ее портрет, Ванька сел и принялся шарить в рюкзаке. Ага, вот! Это былапростенькая оживающая фотография в рамке – из тех, что делал своим магоратомзаезжий колдун с Лысой Горы. Тане на ней было лет двенадцать, не больше. Нафото она была бойкая, круглолицая, кудрявая, как барашек. Различим был дажелегкий, едва заметный след от родинки-талисмана, позднее исчезнувший. К Ванькефотография относилась несерьезно: то и дело высовывала язык, а когда Ванькапытался поцеловать ее – хохотала и ласточкой ныряла за срез рамки.

Внезапно в рюкзаке у Ваньки кто-то глухо закашлялся. Ванькасунул в рюкзак руку и нашарил небольшой дорожный зудильник, который дал ему ссобой Ягун. Это был старый фамильный зудильник Ягге. С обратной стороны гвоздембыло нацарапано: «Принадлежид Игуну. Сваруеш – убю!»