носатый сефард с темно-коричневой родинкой над левой широкой густой бровью из толстых черных с сединой волосин, что придавало лицу мефистофелевское выражение. Я положил перед ним на прилавок необработанный алмаз весом девять десятых карата, позаимствованный из несгораемого шкафа банка «Барклайс» одиннадцать лет назад. Захватил все с собой, спрятав на дне большого темно-коричневого пузырька с таблетками. Деньги могли отобрать пограничники, если бы поймали меня, или украсть сослуживцы, что случалось нередко, а лекарство пока никого не заинтересовало. К тому же, здесь безопасно сбывать краденое.

— Необработанный гладкогранный второго качества и цвета, — сообщил я классификацию драгоценного камня.

Глаза сефарда полыхнули адским пламенем. Наверное, так происходит, когда за душу предлагают несоизмеримо высокую цену. Он достал из шкафчика монокуляр, который называют «глазом ювелира», включил яркую настольную лампу с сиреневым абажуром и в ее свете внимательно изучил алмаз, тихо мыча и кивая, из-за чего напоминал курицу, клюющую мелкое пшено.

— Тысяча песет, — предложил он, убедившись, что моя классификация совпадала с общепринятой.

Официальный курс испанской песеты сейчас равен семи с половиной американским центам за одну и падение продолжается, поэтому рыночный еще хуже.

— Песета с каждым днем всё дешевле, а алмазы становятся только дороже, — сказал я.

— Тысяча двести, — поднял он цену, подождал и накинул третью сотню песет.

Получив деньги, я спросил:

— Еще возьмете?

— Сколько угодно, — не задумываясь, ответил хозяин ювелирного магазина.

— Потребуется наличка, зайду, — пообещал я.

Поскольку подразделения в интернациональных бригадах комплектуются по национальному признаку, то и отдыхают так же. В каждом ресторане, баре, винном погребке рядом с линией фронта собираются «свои». Редко где бывают смешанные компании. Французов больше всего среди добровольцев, поэтому занимают самый просторный ресторан из расположенных рядом с пешеходным мостом Альмуникар через реку Мансанарес, который в тылу их позиций. Сразу после захода солнца с одного берега на другой плотной толпой переходят почти все солдаты франко-бельгийского батальона, кроме часовых, и к утру возвращаются в разное время небольшими группами или поодиночке. Где французы, там девушки, где девушки, там французы. Не сильно совру, если скажу, что в этом ресторане собрались все красавицы Мадрида. Они сидели между солдатами за столами, составленными по два-три, и таяли от комплиментов на плохом испанском языке.

Завидев меня, командир батальона Креветка прокричал:

— Суиза, иди к нам! Тебя ждет бутылка вина, обещанная мной!

Мне освободили место справа от него, потому что слева сидела девушка с густыми черными волнистыми волосами и черными глазами, одетая в красную блузку, напомнившая мне этикетку советских духов «Кармен». Макияж яркий, но аккуратный. Темно-красное пальто и черная маленькая сумочка на длинном ремешке висели на спинке стула.

Креветка показал жестом пожилому официанту, чтобы принес мне бокал, и сказал девушке на французском, медленно произнося слова:

— Наш камрад — отличный артиллерист! Его батарея без нашей помощи за несколько минут отбила атаку мятежников!

— Вуаля! — произнесла она, хотя, как я догадался, поняла в лучшем случае половину слов.

Когда официант принес мне чистый тонкостенный бокал, от которых я отвык в последнее время, и плеснул на донышко из бутылки, стоявшей на столе, я закрутил напиток, понюхал его, попробовал, после чего спросил на испанском языке:

— Есть у вас красное гран резерва?

Испанские красные вина по сроку выдержки делятся на ховен (молодое, обычно полгода в бочке и полгода в бутылке), которое сейчас пили французы, крианца (год и год и продается через три года после сбора урожая), резерва (год и два и продажа через четыре) и гран резерва (два и три года).

— Есть «Монастрель» из Аликанте по двадцать две песеты за бутылку, — с почтением наклонившись ко мне, как будто говорил на ухо по секрету, ответил он.

Монастрель — это винный сорт черного винограда Мурведр, который, как говорят, был завезен сюда финикийцами, а после был очень любим монахами, благодаря которым и получил второе название.

— Принесите три и чистый бокал, — распорядился я.

— Будет сделано, синьор! — произнес официант радостно, как слуга, соскучившийся по хозяину.

Французы не поняли, что я сказал ему, но догадались, и их командир произнес шутливо:

— Только не говори, что мы пьем плохое вино! Мы это и сами знаем! Просто, если заказываем хорошее и дорогое, нам все равно приносят дешевое!

Его подчиненные весело засмеялись.

— Со мной этот номер не пройдет! — в тон ему произнес я. — Угощу вас первоклассным.

Вино фиолетового цвета оказалось концентрированным и пряным, с ароматом мяса, за что и нравится многим. Одну бутылку официант, наполнив мой бокал на пробу и после одобрения добавив, поставил возле меня, а из двух других налил моим камрадам. Я угостил Креветку, его даму и своего соседа справа.

— Черт возьми, а мы пьем всякую гадость, уверенные, что ничего лучше здесь нет! — попробовав напиток, воскликнул командир франко-бельгийского батальона.

— А мама говорила тебе: «Учи иностранные языки», — поддел я.

— Вот и нет! Она утверждала, что по мне тюрьма плачет! — возразил он.

— Что тюрьма, что война — не сильно ошиблась, — сказал я.

— Это да! — радостно согласился Креветка и спросил, хитровато прищурив глаза: — Ты кадровый офицер?

— Нет, майор резерва, но с трехлетним боевым опытом, — признался я.

— О, это здорово! Нам с тобой сильно повезло! — продолжил он восхищаться и ненавязчиво допрашивать: — Чем ты занимался до войны?

— Преподавал в университете, — ответил я.

Моего собеседника и его сослуживцев сразу попустило. У французов сильно развито социальное расслоение и чутье на него. Каждый сидит на своей жердочке и позволяет тем, кто выше, срать ему на голову, поэтому и ненавидит их. Камрады, конечно, не ровня мне, но и я не капиталист, а человек благородной профессии.

— Неужели профессор⁈ — как бы удивленно произнес он и задал еще один вопрос: — Ты коммунист?

— Нет, антифашист, — сказал я.

— Тогда все совпадает! — сделал он вывод. — Я ни разу не встречал профессора-коммуниста или фашиста.

— Поезжай в Англию. Там и тех, и других навалом, — посоветовал я.

— У них всё не как у людей! — весело отмахнулся Креветка, и его подчиненные захохотали дружно.

58

Ее звали Татьяна Риарио де Маркес. Может быть, моя дальняя родственница. У родителей долго не было детей. Мать помолилась святой Татьяне — и родилась дочь. Для испанцев это