Очевидно, на лице Ангелины столь красноречиво выразилосьвоспоминание об Ивашечке, который просит Бабу-ягу показать, как лучше залезть впечку, чтобы изжариться, что нотариус и повар враз захохотали, и де Мон влез вочаг первым. Только тут Ангелина разглядела, что огня в нем нет и в помине,более того – пепел был серым, холодным, слежавшимся, будто очагом пользовалисьочень давно. Муж нетерпеливо махал ей из темного зева, и Ангелина подобралаповыше юбку и полезла в печку.

Ход из очага только сначала казался крысиной норой, а потомон расширился, и де Мон помог Ангелине пробраться в тесноватую комнатку сосводчатым потолком, без окон, с затхлым воздухом. Здесь чадно горела маленькаясвечка.

– Не бойся, – ласково сказал супруг, предложив Ангелинесесть на ларь, – мы здесь долго не задержимся.

– Да я и не боюсь, – нервно передернула она плечами. – Мамамне рассказывала, что ей однажды пришлось скрываться в подземном убежище,откуда был выход в какой-то трактир – и тоже через печку.

– Она тебе рассказывала? – оживился нотариус. – Я прекраснопомню то место. Мы его оборудовали вместе с твоим отцом (его тогда звали НочнойДюк). Он-то и подсказал идею убежища, дверь в которое замаскирована очагом. Нотам было грандиозное укрытие: длинные коридоры, мощные, плотно закрывающиесядвери, а здесь – всего лишь нора, хотя, по словам маркизы, вполне надежная.Ничего, мы выйдем отсюда, как и вошли, и очень скоро. Хоть я наверняка знаю,что вслед нашему шлюпу не будут стрелять с берега, но все-таки лучше, чтобыанглийские шпионы – а их в Кале как ракушек на дне морском! – не прознали о наси не обеспечили нам «горячий» прием на том берегу.

– Зря вы считали Оливье дураком, – сказала Ангелина. – Онбоялся, что не там, так здесь его обязательно подстрелят.

– Я и думать о нем забыл, – сказал де Мон. – Жаль только,что ты будешь горевать об этом ничтожестве.

Ангелина призадумалась.

– Горевать? Нет, это не то слово, – сказала она наконец. – Вмоей памяти останется лишь одна сцена: там, в России, в блокгаузе, когда онвыиграл меня в карты у одного негодяя, а солдаты дарили нам засохшие букетикигвоздик и кричали: «Виват новобрачным!» Я запомню только это. Все, что былопотом, я постараюсь забыть.

– Но если ребенок спросит, кто его отец? – осторожноосведомился де Мон.

Ангелина опешила:

– А при чем тут ребенок?

Теперь опешил нотариус:

– Да разве не Оливье – его отец?

– Господи, помилуй! – с негодованием воскликнула Ангелина.

Память о единственном человеке, которого она любила,подсказала ей искренний и в то же время уклончивый ответ:

– Слишком страшный был путь, приведший меня сюда. Однакотого, кого любила всем сердцем, я не забуду никогда.

И оба подумали об одном и том же: они почти ничего не знаютдруг о друге, хотя их пути так странно переплелись. Ну как рассказать ему?Пришлось бы заглянуть в такие глубины!

– Скажите, – спросила Ангелина, и голос ее дрогнул, – вызнали в 1789 году в Париже графиню Гизеллу д’Армонти?

Де Мон нахмурился, вспоминая:

– Много слышал о ней, но никогда не видел. Зато был шапочнознаком с ее братом, маркизом Сильвестром Шалопаи. Вот это был красавец! У дампри виде его просто ноги подкашивались. – И тут же он смущенно закашлялся:интересно, знает ли Ангелина, что ее мать была одной из этих дам? Что-то внапряженной позе Ангелины подсказало ему: да, знает. И де Мон поспешилзаговорить о другом: – Графиня д’Армонти была весьма любвеобильна.Поговаривали, она жаловала и республиканцев, и роялистов одновременно. Когдаодного из ее любовников заключили в Тампль и приговорили к гильотине, онаотдалась прямо в тюремном коридоре чуть ли не взводу охранников, чтобыпробраться к нему в камеру и напоследок напомнить, какого цвета ее мех... О-о,ч-черт! – У нотариуса даже голос сел. – Простите, ради бога, дитя мое, что,забывшись, употребил выражение, весьма часто нами тогда используемое.

– Ничего, сударь, – кивнула Ангелина. – Я все понимаю иничуть не в обиде на вас. Но расскажите: удалось это графине?

– Дело в том, что та камера была отделена от коридора всеголишь решеткой, – пояснил нотариус. – И любовник графини издали видел и слышалвсе, так сказать, ее приключения на пути к нему. Он оказался человекомбрезгливым и не пожелал быть десятым или одиннадцатым посетителем этогорозового грота. Графиня, разумеется, сочла себя оскорбленной. Тогда она задралаюбки и улеглась прямо возле решетки, пригласив охрану на второй заход, такимобразом желая отомстить своему любовнику, но не рассчитала пыла тюремщиков.Говорят, дело дошло и до третьего рейда. В конце концов доблестная дамалишилась чувств, да так и валялась в коридоре Тампля с задранной юбкой. Иникто, даже насытившиеся охранники, не оказал ей помощи, пока она не пришла всебя и не убралась восвояси. Потом графиня будто бы долго болела – и как-тосошла со сцены. Еще я слышал, что она тяжело переживала гибель своего брата накакой-то таинственной дуэли, но это все, что я знаю. Я был озабочен своейсудьбой.

В голосе его вдруг прорезалась такая боль, что Ангелинакоснулась его руки:

– Что с вами, Ксавьер? – Она даже назвала своего супруга поимени.

– Не стоило мне вспоминать! – Нотариус вскочил и принялсяходить по тесной каморке. – Это слишком мучительно!

– Успокойтесь, – пробормотала Ангелина. – Я не хотела,поверьте...

– Я не говорил об этом ни с кем, никогда! О, зачем изпустого любопытства вы разожгли это пламя, которое я считал надежнопохороненным под слоем пепла?! – выкрикнул он, и Ангелина не узнала своеговсегда такого мудрого, ироничного супруга. Сейчас перед ней стоял человек,измученный беспрестанным, тщательно скрываемым страданием, и она осторожновзяла его руку:

– Расскажите мне... Вы слишком долго молчали. Клянусь, вамстанет легче!

– Дитя! – фыркнул де Мон. – Разве вы способны понять, чтоэто такое – видеть казнь своей возлюбленной?

– Могу, – глухо проговорила Ангелина. – Мой возлюбленный,отец моего ребенка (сейчас она не сомневалась в этом!), был расстрелян у меняна глазах.

И замерла, раненная в самое сердце страшными воспоминаниями.Так они и сидели рядом – два измученных, страдающих человека, – пока де Моннаконец не заговорил: