– Красная гвоздика всегда играла во Франции особую роль.Наполеон всего лишь украл этот символ, а ведь еще со времен Фронды она служилазнаком приверженности дому Бурбонов. Во времена революции невинные жертвытеррора, идя на эшафот, украшали себя красной гвоздикой, желая показать, чтоони умирают за своего короля. В то страшное время цветок этот носил название oeillet d’horreur – гвоздика ужаса. Да, теперь роялисты избрали белую гвоздикусвоим знаком, ибо корсиканец присвоил красную, но в то время... В то время ябыл еще не стар: пятьдесят – это не возраст для мужчины, тем более если онвлюблен впервые в жизни. У меня было много женщин, но только одна поразила моесердце любовью. Я встретил ее поздно. Она была много моложе меня, она и вернуламне молодость. Так, как любил я, любят лишь раз в жизни. Она была высокая,изящная и такая тоненькая, что я мог бы обхватить ее талию пальцами одной руки!Ее звали Иллет – Гвоздика, и в тот роковой день, когда ей исполнилось двадцатьпять, она украсила себя красной гвоздикой – знаком своего имени. Она не знала,что накануне был казнен один из невинных, который, перед тем как положитьголову на плаху, бросил в толпу красную гвоздику и крикнул: «Этот цветокпогубит кровавого тирана!» Его слова кто-то запомнил, а увидев мою Иллет сгвоздикой, донес на нее как на пособницу смутьянов-аристократов. Она и впрямьбыла аристократкой из прекрасной семьи – и вся эта семья была обречена. Онивстретили свою участь достойно – и в один страшный день все вместе взошли наэшафот.

– А... вы? – робко спросила Ангелина. – Вы не смогли ееспасти?

– Не смог, хотя я отдал все свои деньги на подкуп судей, япытался организовать налет на тюрьму, да что говорить! – Он ожесточенно махнулрукою. – Все мои начинания провалились одно за другим. Мне осталось последнеесредство – умереть вместе с ней. Я выведал, когда должны казнить Иллет, и пробралсяна площадь, уже запруженную народом. Я смотрел на Иллет. Она стояла спокойно,не дрогнула, когда умирали ее друзья. Но вот на плаху потащили ее отца – иИллет вскрикнула: следующая была ее очередь. Она стала озираться. Я понял: онаищет меня – я закричал... Нет, мне лишь казалось, будто я кричу: «Даздравствует король! Смерть кровавым тиранам!» – а на самом деле из моего горлавырывалось лишь слабое сипение: от напряжения у меня начисто пропал голос. «Ивсе-таки я умру вместе с тобой!» – подумал я и бросился вперед... Но не смогпробраться сквозь толпу: мускулистые кузнецы и ремесленники, их толстомясыежены свирепо рвались ближе к эшафоту, чтобы увидеть, как скосит лезвие КровавойЛуизы[70] голову аристократа... Я рвался вперед и так разъярил стоящих вокруг,что чей-то огромный кулак опустился на мою голову, – и я лишился сознания,успев увидеть светлые волосы Иллет, стиснутые окровавленными пальцами палача,когда он показывал толпе ее отрубленную голову.

Потом я хотел покончить с собою, но подумал: если Бог непопустил мне умереть, значит, я должен жить и мстить. Не счесть спасенныхмною... не счесть уничтоженных мною! Но с тех пор я вижу ее во сне каждую ночь.Она отворачивается от меня, ибо я нарушил нашу клятву – быть неразлучными вжизни и смерти. Сегодня во сне она улыбнулась мне – я уж решил, что все,простила, теперь мы будем вместе, но опять проснулся живым!

Ангелина тихонько всхлипнула. Ей стало так страшно, такодиноко! Свеча почти догорела, и чудилось, темнота подземелья сделалась могильнойтьмой...

– Мы скоро уйдем отсюда? – жалобно спросила Ангелина, новместо ответа де Мон прошептал:

– Не может быть!

Поднявшись, он шагнул туда, где находился лаз в очаг.Ангелина побежала за ним – и вдруг замерла: ей почудился запах дыма.

– Стой здесь! – приказал де Мон и с юношеским проворствомнырнул в узкий лаз, ведущий к очагу.

Но тотчас же вывалился оттуда, тяжко откашливаясь от дыма,который валил теперь неостановимо.

– В очаге развели огонь! – с трудом выговорил он.

Ангелина терла глаза, из которых потекли едкие слезы.

– Надо им покричать, дать знак. Они забыли про нас, что ли?Мы же так задохнемся!

Де Мон молчал, и Ангелина, взглянув на него, увидела на еголице такое отчаяние, что вдруг все поняла.

– Вы думаете, они сделали это нарочно?!

– Не знаю. – Нотариус заслонил лицо рукавом, стараясьзадержать дыхание. – Одно из двух: или в трактир пришли жандармы и им показалсяподозрительным незажженный очаг, или...

– Или? – спросила Ангелина.

– Или Кола, трактирщик, – предатель. Он меня почти не знает,не может таить на меня зла. Он мог только выполнить чей-то приказ – но чей?Ведь об этом убежище знала только одна... – Он не договорил, скорчившись вприступе мучительного кашля.

Ангелина вгляделась в серую мглу, заволакивающую каморку, исердце ее дрогнуло в надежде, когда она заметила крест-накрест прибитые доски,закрывавшие подземный ход! Ход к спасению!

Она с силой дернула за рукав задыхавшегося нотариуса. Ихвзгляды встретились, и в глазах де Мона снова зажглась жизнь, когда онпроследил за взмахом ее руки, без слов бросился к заколоченной двери, вцепилсяв доску, рванул... И едва не упал, потому что гвозди оказались крепки инадежны. Задыхаясь, кашляя, почти ничего не видя от слез, они рвали эту доску,выдирали гвозди обломанными ногтями – и наконец доска отвалилась!

Не переводя духа, де Мон и Ангелина приступили к другимдоскам, и теперь дело пошло легче. Кашляя дымом и кровью, невольные узникиприпали к отверстию, куда сразу же поползли серые длинные струи.

– Скорее, – прохрипел де Мон, толкнув Ангелину вперед стакой силой, что она упала на колени; а когда поднялась и пробежала немного,вдруг ощутила пустоту за спиной и, оглянувшись, издала вопль: де Мон недвижимолежал в задымленной каморке!

Она метнулась назад, попыталась поднять его, но телооказалось таким тяжелым, что она закричала в отчаянии, и де Мон открыл глаза,слабо шевельнул губами.

– Бе-ги, – услыхала Ангелина тихий шепот. – Беги, оставьменя... Я вижу... сюда идет Иллет!

И он вздохнул еще раз и улыбнулся, прежде чем глаза егозакрылись навеки.

* * *