— Господи, покраснела-то как! — прикрикнул на неетолстяк. — Ты что, девственница, что ли? Люди приходят сюда не молиться, аполюбоваться на шлюх. А у тебя такой вид, будто тебя только что изнасиловали.

— Я постараюсь, сэр… Сделаю все возможное…

— Ладно, тогда приходи сегодня вечером в восемь.

Мэгги с нескрываемым презрением отошла в сторону, а Джиммизасмеялся, вскочил и обнял Зою.

— Вот видите, мэм! Получилось!

— У меня нет слов. — Зоя пожала ему руку и сблагодарностью посмотрела на него. — У меня двое детей, я… мы… — Она вдругчуть не расплакалась под пристальным взглядом старого негра. — Мне оченьнужна работа… — Слезы потекли у нее по щекам, и она вытирала их, не в силахвымолвить ни слова.

— Не переживай. Все у тебя будет хорошо. Увидимсявечером. — Джимми улыбнулся и пошел за кулисы доигрывать партию в карты,которую безнадежно проигрывал, когда его вызвали на сцену.

Зоя шла домой и думала о том, что она сделала. По сравнениюс поступлением в дягилевский балет сейчас у нее не было ощущения, что онадобилась победы, достигла поставленной цели. Она испытывала облегчение оттого,что нашла работу, и унижение оттого, что ей предстояло делать. С другойстороны, это было единственное, что она умела, и потом, занята она будет повечерам, и ей не придется оставлять Сашу с незнакомыми людьми. В ее положенииэта работа могла бы считаться идеальной, если бы она не была такойотвратительной.

В тот вечер Зоя сказала Николаю, что ей надо уйти, умолчав,куда и зачем. Ей не хотелось объяснять сыну, что она будет танцевать в варьете.У нее в ушах до сих пор звучали слова Чарли: «Потряси-ка задом… покажи ножки…Ты что, девственница?..» В их понимании она и была девственницей. В своитридцать лет, несмотря на все трудности, какие выпали на ее долю, она всегдабыла защищена от таких людей, как Чарли, от публики, перед которой ейпредстояло танцевать.

— Куда ты идешь, мама?

— Я ненадолго… — Она уже уложила Сашу в постель. —Не засиживайся допоздна, — предупредила она и поцеловала сына с такимжаром, будто шла на казнь. — Ложись спать через полчаса.

— Когда ты вернешься? — Николай подозрительнопосмотрел на нее.

— Поздно.

— Что-то случилось, мама? — Николай был оченьчувствительным ребенком; его горький жизненный опыт подсказывал ему, что жизньможет перемениться в один миг.

— Нет, все в порядке, малыш. — Зояулыбнулась. — Честное слово.

Теперь у них будут хоть какие-то деньги.

Но, собираясь в варьете, Зоя даже представить себе не могла,что ей предстоит: грубые шутки, вульгарные девицы в облегающих костюмах икомики, которые норовили ущипнуть ее всякий раз, пробегая мимо. Но, когдазаиграла музыка и поднялся занавес, она сделала все, чтобы угодить пьяной,хохочущей, возбужденной публике, и никто не возмущался, когда она несколько разсбивалась с ритма. В отличие от дягилевского балета здесь ритм никого неволновал. Зрители шли посмотреть на смазливых полуобнаженных девиц, танцевавшихв блестках и бусах, маленьких атласных трусиках и такого же цвета шляпах, вгоржетках из перьев и с высокими прическами. Это была дешевая имитация техкостюмов, в которых танцевали у Флоренца Зигфельда, куда Зою не взяли из-заневысокого роста. Зоя вернула свой костюм девушке, которая ей его одолжила, имедленно пошла домой, даже не смыв грим. Она чуть было не упала в обморок, когдакакой-то прохожий предложил ей пять центов за «то удовольствие, которое онамогла бы ему доставить» в ближайшем подъезде. Всю оставшуюся дорогу она бежалабегом, и слезы струились у нее по щекам при мысли о той ужасной жизни, котораяпредстояла ей в варьете Фитцхью.

Когда она вернулась домой, Николай уже спал; она нежнопоцеловала его, измазав помадой щеку мальчика, и заплакала при мысли о том,какой он красивый, как он похож на своего отца… Невозможно вообразить, что егобольше нет… что он оставил ее в таком положении… если бы он только знал… еслибы только… но теперь уже слишком поздно. Она на цыпочках вернулась в гостиную,где спала, смыла грим и переоделась в ночную рубашку. Больше не будет нишелков, ни атласа, ни кружев. Теперь ей придется носить тяжелый фланелевыйхалат, чтобы спасаться от ужасного холода в едва отапливаемой квартире.

Утром Зоя накормила Николая завтраком, состоявшим из стаканамолока, кусочка хлеба и одного апельсина, который она купила накануне. Мальчикникогда не жаловался; он только улыбнулся, погладил мать по руке и поспешил вшколу, поцеловав на прощание Сашу.

А вечером она снова пошла на работу, и продолжалось это ещенесколько недель, пока танцовщицы не поправились после кори. Но когда онивернулись, Чарли в своей развязной манере заявил, что Зою оставляют в труппе: унее были красивые ноги, и она «хорошо работала». Чтобы отметить это событие,Джимми принес ей пива, которое стащил в ближайшем баре, где незаконно торговалиспиртными напитками. Она поблагодарила и выпила глоток, чтобы не обижать его.Зоя не сказала ему, что у нее день рождения — ей исполнился тридцать один год.

Джимми стал ее единственным другом, остальные же сразупоняли, что она «не такая, как все». Девушки никогда не шутили с ней и практическиникогда не разговаривали, хотя между собой постоянно рассказывали о своихдружках и о тех зрителях, которые после представления провожали их за кулисы. Анекоторые убегали с мужчинами, которые предлагали им деньги. О таком Зоя ипомыслить не могла, и это устраивало в ней Чарли. Она была замкнута, угрюма, нопо крайней мере никогда его не подводила. После года работы ей повысилижалованье. Она сама не могла поверить, что уже так давно работает здесь, нодругого выхода не видела: ей некуда было больше идти, негде было большезарабатывать. Она сказала Николаю, что танцует в маленькой балетной труппе, идала ему номер телефона театра, чтобы он мог позвонить, если что-то случится.Но, по счастью, сын никогда не звонил ей в варьете. И, чувствуя, что мамастыдится своей работы, он никогда не просил взять его с собой на представление.За это, за отзывчивость и доброту по отношению к ней она всегда была ему оченьблагодарна. Однажды ночью Саша проснулась от кашля и температуры, и Николайпросидел у ее постели, дожидаясь матери, звонить в театр и беспокоить ее он нестал. Он во всем помогал ей, был для нее большой поддержкой.

— Мы когда-нибудь увидимся с нашими старымидрузьями? — тихо спросил он ее однажды днем, когда она стригла ему волосы,а Саша играла с Савой.

— Не знаю, милый.

Несколько месяцев назад она получила письмо от их няни. Таустроилась работать к Ван Аленсам и подробно описывала летний дебют БарбарыХаттон.

И выступление Дорис Дьюк в Ньюпорте. По иронии судьбы, няняпо-прежнему оставалась частью того мира, а Зоя — нет. Когда-то свет сторонилсяее, когда она только приехала в Нью-Йорк, ибо все были убеждены, что онатанцевала в «Фоли-Бержер», теперь же избегала их она сама — танцовщица изварьете. Кроме того, теперь она понимала, что, как и многие другие из ихокружения, она не представляет для них никакого интереса — графини ведь большене было. Теперь она была никем, просто обычная танцовщица. Воды сомкнулись надней. Она исчезла. Как Клейтон, как многие другие. Чаще, чем других, она времяот времени вспоминала Сержа Оболенского и его друзей, русских аристократов. Нои они, вероятно, не смогли бы понять, что произошло с ней, почему она пошла натакую работу. Серж был по-прежнему женат на Алисе Астор.