Он сидел на полу, уперевшись лбом в решетку, уходящую вверхдо потолка и забиравшую с обеих сторон пространство низкой и тесной арки,спереди открывался вид в зал, сзади проходили пути. Все ближайшие аркинапротив, как, надо думать, и с его стороны, были превращены в такие же клетки,и в каждой из них сидело по нескольку человек. Эта станция была полнойпротивоположностью той, где его приговорили к смерти. Та, не лишеннаяизящества, легкая, воздушная, просторная, с прозрачными колоннами, широкими ивысокими закругляющимися арками, несмотря на мрачное освещение и покрывающие еенадписи и рисунки, казалась по сравнению с этой просто банкетным залом. Здесьже все подавляло и пугало — и низкий, круглый, как в туннеле, потолок, едва вдва человеческих роста высотой, и массивные, грубые колонны, каждая из которыхбыла много шире, чем арки, прорубленные между ними. Они к тому же еще ивыступали вперед, и в выдающуюся часть были вделаны решетки из сваренныхтолстых арматурных прутьев. Потолок арок жался к земле, так что до него безтруда можно было бы достать руками, если они не были бы скручены за спинойпроволокой. В ничтожном закутке, отсеченном решеткой от зала, кроме Артема,находились еще двое. Один лежал на полу, уткнувшись лицом в груду тряпья икоротко, глухо стонал. Другой, черноглазый и давно небритый брюнет, сидел накорточках, прислонившись спиной к мраморной стене и с живым любопытствомрассматривал его. Вдоль клеток прогуливались двое крепких молодцев в камуфляжеи неизменных беретах, один из которых держал на намотанном на руку поводкекрупную собаку, время от времени осаживая ее. Они-то, надо думать, и разбудилиАртема.

Это был сон. Это был сон. Это все приснилось.

Его повесят. — Сколько времени? — с трудом ворочая разбухшимязыком, выговорил он, косясь на черноглазого. — Половина десятого, — охотноответил тот, выговаривая слова все с тем же странным акцентом, что Артемуприходилось слышать на Китай-Городе: вместо «о» — «а», вместо «и» — «ы», и не«е», а, скорее, «э», и уточнил, — вэчера.

Половина десятого. Два с половиной часа до двенадцати — иеще пять до… до процедуры. Семь с половиной часов. Нет, пока думал, пока считал— времени осталось еще меньше.

Раньше Артем все пытался себе представить — что же долженчувствовать, о чем должен думать человек, приговоренный к смерти за ночь доказни? Страх? Ненависть к палачам? Раскаяние?

Внутри него была только пустота. Сердце тяжело бухало вгруди, в висках стучало, во рту медленно скапливалась кровь, пока он ее непроглатывал. Кровь была запаха мокрого, ржавого железа. Или это влажное железоимело запах свежей крови?

Его повесят. Его убьют.

Его больше не будет.

Осознать это, представить это себе у него никак неполучалось.

Всем и каждому понятно, что смерть неизбежна. В метро смертьбыла повседневностью. Но всегда кажется, что с тобой не случится никакогонесчастного случая, пули пролетят мимо, болезнь обойдет стороной. А смерть отстарости — это так нескоро, что можно считать, что этого не будет. Нельзя житьв постоянном сознании своей смертности. Об этом надо забыть, и если такие мыслиприходят все-таки, надо их гнать, надо душить их, иначе они могут пустить корнив сознании и разростись, и их ядовитые споры отравят все существование тому,кто поддался. Нельзя думать о том, что и ты умрешь. Иначе можно сойти с ума.Только одно спасает человека от безумия — неизвестность. Жизнь приговоренного ксмерти, которого казнят через год и он знает об этом, жизнь смертельнобольного, которому врачи сказали, сколько ему еще остается — они отличаются отжизни обычного человека только одним: те точно или приблизительно знают, когдаумрут. Обычный же человек пребывает в неведении, и поэтому ему кажется, что онможет жить вечно, хотя не исключено, что на следующий день он погибнет вкатастрофе. Страшна не сама смерть. Страшно ее ожидание.

Через семь часов.

Как это сделают? Артем не очень хорошо представлял себе, каквешают людей, у них на станции был однажды расстрел предателя, но Артем был ещемаленький и мало что смыслил, да и потом на ВДНХ из казни не стали бы делатьпубличное представление. Ну, наверное, веревку на шею… и либо подтянут кпотолку… либо на табурет какой-нибудь… Нет, об этом не надо думать.

Хотелось пить.

С трудом он переключил заржавевшую стрелку и вагонетка егомысли покатилась по другим рельсам — к застреленному им офицеру. К первомучеловеку, которого он сам убил. Перед глазами снова встала та картина — какневидимые пули впиваются в широкую грудь, перетянутую портупеей, и каждаяоставляет после себя прожженную черную отметину, тут же набухающую свежейкровью. Он не ощущал никакого, ни малейшего сожаления о сделанном, и этоудивило его. Когда-то он считал, что каждый убитый будет тяжким грузом висетьна совести убившего, являться ему во снах, тревожить его старость, притягивать,словно магнит, к себе все его мысли. Нет. Оказалось, что это совсем не так.Никакой жалости. Никакого раскаяния. Только мрачное удовлетворение. И Артемпонял, что если убитый придет к нему в кошмаре, он просто равнодушно отвернетсяот него, и призрак бесследно сгинет. А старость… Старости теперь не будет.

Еще меньше времени осталось. Наверное, все-таки на табурет.Когда остается так мало времени, надо ведь думать о чем-то важном, о самом главном,о чем раньше никогда не удосуживался, все откладывал на потом, о том что жизньпрожита неправильно и, будь она дана еще раз, все сделал бы по-другому… Нет.Никакой другой жизни у него в этом мире быть не могло, и нечего тут былопеределывать. Разве только тогда, когда этот делал контрольный выстрел вВанечкину голову, не бросаться к автомату, а отойти в сторону? Но не получилосьбы, и уж Ванечку и Михаила Порфирьевича ему точно никогда не удалось быпрогнать из своих снов. Что стало со стариком? Черт, хоть глоток бы воды!

Сначала выведут из камеры… Если повезет, поведут черезпереход, это еще немного времени, если не наденут опять на глаза проклятуюшапку, он увидит еще что-нибудь, кроме прутьев решетки и бесконечного рядаклеток. — Какая станция? — разлепил ссохшиеся губы Артем, отрываясь от решеткии поднимая глаза на соседа. — Твэрская, — отозвался тот и поинтересовался, —слушай, брат, а за что тэбя сюда? — Убил офицера, — медленно ответил Артем.Говорить было трудно и совсем не хотелось. — Эээ… — сочувственно протянутнебритый. — Тэпер вэшат будут?

Артем пожал плечами, отвернулся и опять прислонился крешетке. — Точно будут, — обиженно заверил его сосед.

Будут. Скоро уже. Прямо на этой станции, никуда не поведут.