Дядя Федор, молчавший и покуривавший из кулака какую-тодрянь, от дыма которой начинали слезиться глаза, веско произнес вдруг: — Да,малой, хорошо они тебя оприходовали. Хошь спиртяшки? — и достав из стоявшего наполу железного ящика полупустую бутыль с мутной жижей, взболтал ее и протянулАртему.

Ему понадобилось немало храбрости, чтобы сделать глоток.Внутри словно прошлись наждаком, но тиски, в которых он был зажат последниесутки, немного ослабли. — Так вы… красные? — осторожно спросил он. — Мы, брат,коммунисты! Революционеры! — сказал гордо Банзай. — С Красной Линии? — гнулсвое Артем. — Нет, сами по себе, — как-то неуверенно ответил тот, и поспешилдобавить, — это тебе товарищ комиссар объяснит, он у нас по части идеологии.

Товарищ Русаков, вернувшийся спустя некоторое время,сообщил: — Все тихо, — и его красивое мужественное лицо излучало спокойствие. —Можем устроить привал.

Костер развести было не из чего, маленький чайник повесилинад спиртовкой, поровну разделили кусок холодного свиного окорока. Питалисьреволюционеры подозрительно хорошо.

— Нет, товарищ Артем, мы не с Красной Линии, — твердо заявилтоварищ Русаков, когда Банзай пересказал ему вопрос. — Товарищ Москвин занялсталинскую позицию, отказавшись от всеметрополитенной революции, официальнооткрестившись от Интерстанционала и прекратив поддерживать революционнуюдеятельность. Он ренегат и соглашатель. Мы с же с товарищами придерживаемсяскорее троцкистской линии. Можно еще провести параллель с Кастро и Че Геварой.Поэтому он на нашем боевом знамени, — и он широким жестом указал на унылоповисший лоскут. Мы остались верны революционной идее, в отличие отколлаборациониста товарища Москвина. Мы с товарищами осуждаем его линию. — Ага,а кто тебе горючее дает? — некстати ввернул дядя Федор, попыхивая своей самокруткой.

Товарищ Русаков вспыхнул и уничтожающе посмотрел на дядюФедора. Тот только ехидно хмыкнул и затянулся поглубже.

Артем мало что понял из объяснения комиссара, кроме главного— с теми красными, что намеревались намотать кишки Михаила Порфирьевича напалку и заодно расстрелять его самого, эти имели мало общего. Это егоуспокоило, и желая произвести хорошее впечатление, он блеснул: — Сталин — этотот, что в Мавзолее, да?

На этот раз он точно переборщил. Гневная судорога исказилакрасивое мужественное лицо товарища Русакова, Банзай вовсе отвернулся всторону, и даже дядя Федор нахмурился. — Нет, нет, это же Ленин в Мавзолее! —поспешил поправиться Артем.

Суровые морщины на высоком лбу товарища Русаковаразгладились, и он только сказал строго: — Над вами еще работать и работать,товарищ Артем!

Артему очень не хотелось, чтобы товарищ Русаков над нимработал, но он сдержался и ничего не сказал. В политике он действительносмыслил немного, но она начинала его интересовать, поэтому, подождав, пока буряминует, он отважился: — А почему вы против фашистов? То есть, я тоже против, новы же революционеры, и… — А это им, гадам, за Испанию! — свирепо сжав зубы,процедил товарищ Русаков, и хотя Артем опять ничего не понял, еще разпоказывать свое невежество он побоялся.

Разлили по кружкам кипяток, и все как-то оживились. Банзайпринялся доставать бородатого какими-то дурацкими расспросами, явно чтобыпозлить, а Максимка, подсев поближе к товарищу Русакову, негромко спросил унего: — А вот скажите, товарищ комиссар, что марксизм-ленинизм говорит обезголовых мутантах? Меня это давно уже беспокоит. Я хочу быть идеологическикрепок, а тут у меня пробел выходит, — и его ослепительно белые зубы блеснули ввиноватой улыбке. — Понимаешь, товарищ Максим, — не сразу ответил ему комиссар,— это, брат, дело не простое, — и крепко задумался.

Артему тоже было интересно, что мутанты собой являют сполитической точки зрения, да и вообще, существуют ли такие на самом деле. Нотоварищ Русаков молчал, и мысли Артема постепенно соскользнули обратно в туколею, из которой он не мог выбраться все последние дни. В Полис. Ему надо вПолис. Чудом ему удалось спастись, ему дали еще один шанс, и может, этот былуже последним. Все тело болело, дышалось тяжело и слишком глубокие вдохисрывались в кашель, один глаз по-прежнему никак не хотел открываться. Такхотелось сейчас остаться с этими людьми, с ними он чувствовал себя намногоспокойней и уверенней, и сгустившаясь вокруг тьма незнакомого туннеля совсем неугнетала его, о ней просто не было времени и желания думать, шорохи и скрипы,летевшие из черных недр, больше не пугали, не настораживали, и он мечтал, чтобыэто мгновение тянулось вечно — так сладко было переживать заново свое спасение,и хотя смерть лязгнула своими железными зубами совсем рядом, не дотянувшись донего лишь чуть-чуть, тот липкий, мешающий думать, парализующий тело страх,который овладел им перед экзекуцией, уже испарился, улетучился, не оставив иследа, и последние остатки его, затаившиеся под сердцем и в животе, быливыжжены адским самогоном бородатого товарища Федора, а сам бородатый, ибесшабашный Банзай, и серьезный кожаный комиссар, и огромный Максим-Лумумба — сними было так легко, как не было ему уже с тех пор, как вышел он когда-тодавно, может, сто лет назад, с ВДНХ. У него не осталось больше ничего из того,что было. Чудесный новенький автомат, почти пять рожков патронов, паспорт, еда,чай, два фонаря. Все пропало. Все осталось у фашистов. Только куртка, штаны, дазакрученная гильза в кармане, палач положил, может, еще пригодится. Как теперьбыть? Остаться бы здесь, с бойцами Интернациональной, пусть даже Красной,Бригады имени… неважно. Жить их жизнью и забыть свою, а?

Нет. Нельзя. Нельзя останавливаться ни на минуту, нельзяотдыхать. У него нет права. Это больше не его жизнь, его судьба принадлежитдругим с тех самых пор, как он согласно кивнул в ответ на предложение Хантера. Сейчасуже поздно. Надо идти. Другого выхода нет.

Он долго еще сидел молча, стараясь не думать ни очем, ноугрюмая решимость зрела в нем с каждой секундой, не в сознании даже, а визможденных мышцах, в растянутых и ноющих жилах, словно мягкую игрушку, изкоторой выпотрошили все опилки и она превратилась в бесформенную тряпку, кто-тоодел на жесткий металлический каркас. Это был уже не совсем он, его прежняяличность разлетелась вместе с опилками, подхваченными туннельным сквозняком,распалась на частицы, и теперь в его оболочке словно поселился кто-то другой,кто просто не желал слышать отчаянной мольбы кровоточащего измученного тела ипоэтому не слышавший ее, кто окованным каблуком давил в самом зародыше желаниясдаться, остаться, отдохнуть, бездействовать, раньше чем они успевали принятьзавершенную, осознанную форму. Этот другой принимал решения на уровнеинстинктов, мышечных рефлексов, спинного мозга, они миновали сознание, вкотором сейчас воцарилась тишина и пустота, и бесконечный внутренний диалог оборвалсяна полуслове.