Попить бы… Смыть этот ржавый привкус во рту, смочитьпересохшую глотку, тогда, может, и смог бы он разговаривать дольше, чем минуту.В клетке воды не было, в другом конце стояло только зловонное жестяное ведро.Попросить у тюремщиков? Может, приговоренным делают маленькие поблажки? Если быможно было высунуть за решетку руку, махнуть ей… Но руки были связаны заспиной, проволока врезалась в запястье, кисти вспухли и потеряличувствительность. Он попробовал крикнуть, но вышел только хрип, переходящий враздирающий легкие кашель.

Оба охранника приблизились к клетке, как только заметили егопопытки привлечь внимание. — Крыса проснулась, — осклабился тот, что держал наповодке собаку.

Артем запрокинул голову назад, чтобы видеть его лицо инатужно просипел: — Пить. Воды. — Пить? — деланно удивился собачник. — Это ещезачем? Да тебя вздернут вот-вот, а ты — пить! Нет, воду на тебя мы переводитьне станем. Может, раньше подохнешь.

Ответ был исчерпывающим, и Артем устало прикрыл глаза, нотюремщики, видимо, хотели с ним еще поболтать о том, о сем. — Что, падла, понялтеперь, на кого руку поднял? — спросил второй. — А еще русский, крыса. Из-затаких вот подонков, которые своим же нож в спину засадить норовят, эти вот, —он кивнул на отодвинувшегося вглубь клетки Артемова соседа, — скоро все метрозаполонят, и простому русскому человеку дышать не дадут.

Небритый скромно потупился. Артем нашел в себе силы толькоопять пожать плечами. — А ублюдка этого твоего славно шлепнули, Сидороврассказывал, пол-туннеля в кровище, — вступил первый. — И правильно.Недочеловек. Таких тоже нужно всех уничтожать. Они нам… генофонд! — вспомнил онтяжелое слово, — портят. И старикашка ваш тоже сдох, — заключил он. — Как?.. —всхлипнул Артем. Боялся он этого, боялся, но надеялся, вдруг не умер, не убили,вдруг он где-то тут, в соседней, может быть, камере… — А так… Сам подох. Его ипоутюжили-то совсем чуток, а он возьми да отбрось копыта, — охотно пояснилсобачник, довольный, что Артема наконец задело за живое.

«Ты умрешь. Умрут все близкие твои…» Он словно снова увидел,как Михаил Порфирьевич, обо всем на свете позабыв, остановившись посредитемного туннеля, листает свой блокнот, а потом взволнованно повторяет последнююстрочку. Как там было? «Дер тотен татенрум»? Нет, ошибся поэт, славы деянийтоже не останется. Ничего не останется. Потом вспомнилось ему почему-то, какМихаил Порфирьевич тосковал по своей квартире, особенно по кровати. Потоммысли, загустевая, потекли все медленней и под конец совсем остановились. Онснова уперся лбом в решетку и тупо рассматривал повязку на рукаве тюремщика.Трехконечная свастика. Странный символ. Похожий то ли на звезду, то лиискалеченного паука. — Почему три конца? — спросил он. — Почему три?

Но пришлось еще кивать головой, указывая на повязку, покаохранники поняли, что он имеет ввиду и соблаговолили объяснить. — А сколькотебе надо? — возмутился тот, с собакой. — Сколько станций, столько и концов,идиот. Символ единства. Погоди, до Полиса доберемся, четвертый добавим. — Дакакие станции! — вмешался второй. — Это ж древний исконно славянский знак!Называется — солнцеворот! Или нет… — коловрат. Это уже фрицы потом у наспереняли! Станции, дурья башка! — Но солнца ведь больше нет… — выдавил Артем,чувствуя, как перед глазами снова встает мутная пелена, смысл услышанного ускользает,и он отходит во мглу. — Все, крыша съехала, — удовлетворенно определилсобачник. — Пойдем, Сень, еще с кем другим покалякаем.

Он не знал, сколько времени прошло, пока он был в этомстранном забытьи, лишенном мыслей и видений, лишь изредка дававшемпроскользнуть каким-то смутным образам, напитанном вкусом и запахом крови,иссушенном и иссушающим. Как бы то ни было, он был рад, что тело его сжалилосьнад его рассудком, убило все мысли и тем самым освободило разум отсаморазъедания и тоски. — Э, братишка! — тряс его за плечо сосед по камере. —Нэ спи, уже долго спишь! Уже чэтыре час почти!

Артем трудно, словно к ногам была привязана чугунная гиря,пытался всплыть на поверхность из бездны, в которую погрузилось его сознание.Реальность возвращалась не сразу, она медленно вырисовывалась, как проступаютнечеткие очертания на негативе, опущенном в раствор для проявки. — Сколько? —прохрипел он. — Чэтыре часа бэз дэсяти, — повторил черноглазый.

Без десяти четыре… Наверное, минут через сорок за ним ужепридут. И через час десять минут… Час и десять минут. Час и девять минут. Час ивосемь. И семь. — Тэбя как зват? — спросил сосед. — Артем. — А мэня — Руслан.Моего брат Ахмед звали, его сразу расстрэляли. А со мной нэ знают, что дэлат.Имя — русское, ошибится нэ хотят, — черноглазый был рад, что наконец удалосьзавязать разговор. — Откуда ты?

Артему не было это интересно, но болтовня небритого соседапомогала ему заполнять голову, не надо было ни о чем думать. Не надо былодумать о ВДНХ. Не надо было думать о миссии, которую ему дали. Не надо думать отом, что произойдет с метро. Не надо. Не надо! — Я сам с Киевской, знаэш, гдеэто? Ми называем — солнечная Киевская… — белозубо улыбнулся Руслан. — Там многонаших, всэ почти… У меня там жена остался, дэти — трое. У старшэго шэст пальцевна руках! — гордо добавил он.

…Пить. Не стакан, хотя бы глоток. Пусть теплой, он былсогласен и на теплую. Пусть нефильтрованную. Любую. Глоток. И забыться опять,пока не придут за ним конвоиры. Что бы опять стало пусто и ничто не тревожило.Чтобы не крутилась, не зудела, не звенела мысль, что он ошибся. Что он не имелправа. Что он должен был уйти. Должен идти дальше. Отвернуться. Заткнуть уши.Перебраться с Пушкинской — на Чеховскую. И оттуда — один перегон. Так просто.Всего один, и все сделано, задание выполнено. Он жив.

Пить. Руки так затекли, что он их совсем не чувствовал.

Насколько проще умирать тем, кто во что-нибудь верит! Тем,кто убежден, что смерть — это не конец всего. Тем, в глазах которых мир четкоразделяется на белое и черное, кто точно знает, что надо делать, и почему, ктонесет в руке факел идеи, веры, и в его свете все выглядит просто и понятно.Тем, кто ни в чем не сомневается, ни в чем не раскаивается. Они умирают легко.Они умирают с улыбкой. — Раншэ фрукты вот такие были! А какие цвэты красивые! Ядэвушкам дарил — бэсплатно, а они мне улыбалис, — доносилось до него, но этислова больше не могли отвлечь его.

Из глубины зала послышались шаги, шло несколько человек, исердце у Артема сжалось, превратилось в маленький, беспокойно мечущийся комок.За ним? Как скоро! Он думал, сорок минут будут тянуться много дольше… Илиобманул чертов сосед, со зла сказал, что больше времени остается, хотел надеждудать? Нет, это уж…

Прямо перед его глазами остановились три пары сапог. Двое впятнистых военных штанах, один в черном. Заскрежетал замок, и Артем елеудержался, чтобы не упасть вперед, вслед за отошедшей решеткой. — Поднимитеего, — раздался дребезжащий голос.