– Я не стыжусь своего имени, – с едва заметнойусмешкой на тонких губах проговорил мужчина. – Меня зовут Риенс. Вы меняне знаете, маэстро, и неудивительно. Вы слишком известны и знамениты, чтобызнать всех своих почитателей. А вот любому почитателю вашего таланта мнится,будто он знает вас так близко, что определенная доверительность как бы вполнедопустима. Ко мне это относится в полной мере. Я понимаю, сколь ошибочно такоемнение, и прошу простить великодушно.

– Великодушно прощаю.

– Стало быть, можно надеяться услышать от вас ответы надва-три вопроса…

– Нет, не можно, – насупившись, прервалпоэт. – Теперь уж извольте вы простить великодушно, но я не люблюобсуждать свои произведения, вдохновение, а также особ как фиктивных, так ииных. Ибо такие обсуждения лишают произведения их поэтического флера и ведут ктривиальности…

– Неужто?

– Определенно. Ну подумайте, что будет, если я, спев, кпримеру, балладу о веселой мельничихе, сообщу, что вообще-то в песне говоритсяо Звирке, жене мельника Пескаря, и все это дополню указанием на то, что Звиркуможно, простите, свободно трахать по четвергам, поскольку именно в эти днимельник ездит на ярмарку. Но ведь тогда это будет уже никакая не поэзия, атипичное сводничество либо злостная клевета.

– Понимаю, понимаю, – быстро бросил Риенс. –Но мне кажется, пример неудачен. Меня ведь не интересуют чьи-то шалости илигрешки. Вы никого не оклевещете, ответив на мои вопросы. Мне просто любопытнобыло бы узнать, что в действительности сталось с Цириллой, княжной Цинтры.Некоторые утверждают, будто Цирилла погибла при захвате города нильфгаардцами ичто даже есть очевидцы. Из вашей баллады, однако же, можно сделать вывод, чторебенок выжил. Меня искренне интересует, что это – ваше воображение или жереальный факт? Правда или ложь?

– Меня не менее интересует ваше любопытство, –широко улыбнулся Лютик. – Вы обсмеетесь, милсдарь, забыл ваше имечко, ноименно это-то мне и было надо, когда я придумывал свою балладу. Я хотелвзволновать слушателей и пробудить их любопытство.

– Правда или ложь? – холодно повторил Риенс.

– Раскрыв это, я свел бы на нет эффект своего труда.Прощайте, друг мой. Вы использовали все время, какое только я мог вампосвятить. А там две мои вдохновительницы томятся в неведении, гадая, которуюиз них я выберу.

Риенс долго молчал, вовсе не собираясь уходить. Глядел напоэта неприязненным влажным взглядом, а поэт ощущал вздымающееся беспокойство.Снизу, из общей залы борделя, доносился веселый гул, сквозь который время отвремени пробивался высокий женский хохоток. Лютик отвернулся, как быдемонстрируя презрительное превосходство, в действительности же просто оценивалрасстояние до угла комнаты и гобелена, изображающего нимфу, орошающую себесоски водой из кувшина.

– Лютик, – наконец проговорил Риенс, сунув руку вкарман кафтана цвета сепии. – Ответь на мой вопрос, убедительно прошу. Мненеобходимо знать ответ. Это невероятно важно для меня. И поверь, для тебя тоже,потому что если ответишь мне по-доброму, то…

– Что «то»?

На тонкие губы Риенса заползла паршивенькая ухмылочка.

– То мне не придется принуждать тебя говорить.

– Слушай, ты, шалопут… – Лютик встал ипритворился, что злится. – Я не терплю грубости и насилия. Но сейчас якликну маман Лянтиери, а уж она вызовет некоего Грузилу, который выполняет вэтом заведении почетную и ответственную функцию вышибалы. Это настоящий артист,мастер своего дела. Он даст тебе под зад, и ты тут же пролетишь над крышамиздешнего городишки, да так прытко и красиво, что немногочисленные в эту порупрохожие примут тебя за Пегаса.

Риенс сделал короткое движение, в его руке что-то сверкнуло.

– Ты уверен, что успеешь кликнуть? – спросил он.

Лютик не намеревался проверять, успеет ли. Ждать он тоже несобирался. Еще прежде чем изящный пружинный кинжал оказался в руке Риенса, онмгновенно прыгнул в угол комнаты, нырнул под гобелен с нимфой, пинком отворилпотайную дверцу и стремительно ринулся вниз по винтовой лестнице, ловко скользяпо отполированным поручням. Риенс кинулся следом, но поэт знал свое дело – онизучил потайной ход до мелочей, не раз пользовался им, сбегая от кредиторов,ревнивых мужей и быстрых на мордобой конкурентов, у которых, было дело,слямзивал рифмы и мелодии. Он знал, что на третьем повороте будет вращающаясядверца, за ней лесенка, ведущая в подвал, и был убежден, что преследователь,как и многие до него, не успеет притормозить, промчится дальше, ступит наприкрытый качающейся крышкой провал и тут же свалится в хлев. И конечно, былуверен, что покрытый синяками, измазюканный навозом и побитый свиньямипреследователь откажется от погони.

Лютик ошибался, как всегда, когда был в чем-либо уверен. Унего за спиной что-то вдруг полыхнуло голубым, и поэт почувствовал, чтоконечности сводит судорога, они немеют и перестают сгибаться. Он не сумелпритормозить перед вращающейся дверцей, ноги отказались слушаться. Он вскрикнули покатился по ступеням, ударяясь о стены коридорчика. Крышка опустилась подним с сухим скрипом, трубадур рухнул вниз, во тьму и смрад. Еще прежде чемударился о твердый пол и потерял сознание, вспомнил, что маман Лянтиериупоминала о ремонте хлева.

Пришел он в себя от боли в связанных веревкой кистях рук ипредплечьях, жестоко выкручиваемых в суставах. Хотел крикнуть, но не мог,казалось, рот забит глиной. Он стоял на коленях на глиняном полу, а веревка соскрипом тянула его за руки вверх. Чтобы хоть немного облегчить боль, онпопробовал подняться, но ноги тоже были связаны. Давясь и задыхаясь, он все жеухитрился привстать, в чем ему успешно помогла веревка, немилосердно тащившаякверху.

Перед ним стоял Риенс, злые влажные глаза блестели в светефонаря, который держал чуть ли не двухсаженный небритый детина. Другой дылда,пожалуй, не менее высокий, стоял позади. Именно он-то, смердящий, тянулперекинутую через балку веревку, привязанную к запястьям поэта.

– Довольно, – сказал Риенс почти тут же, но Лютикупоказалось, будто миновали столетия. Он коснулся земли, но опуститься наколени, несмотря на неодолимое желание, не мог – натянутая веревка по-прежнемудержала его напряженным, как струна.

Риенс приблизился. На его лице не было даже следов эмоций,выражение слезящихся глаз не изменилось. Да и голос, когда он заговорил, былспокоен, тих, даже немного как бы утомлен.