Катя вставала рано утром, когда за окном еще было темно,собиралась, стараясь не разбудить мужа, быстро завтракала овсяной кашей ивыходила из дома. Вокруг нее собирались маленькие ручейки таких же, как она,серых людей с капюшонами, закрывавшими глаза. У станции метро ручейкисобирались в реку, с глухим шарканьем подошв стекавшую вниз.

Подземку Катя возненавидела после первой же поездки. Здесьоглушительно шумели поезда, и волна воздуха безжалостно срывала с головыкапюшон; здесь стояли нищие с уродливыми лицами, а самые наглые ходили повагонам, демонстрируя отрезанные и оторванные конечности; здесь так небрежноотталкивали ее от дверей вагона те, кто сильнее, словно она, Катя Викулова,была вещью, а не человеком. Здесь ее никто не замечал.

Толпа всасывала ее еще на ступеньках, ведущих в подземку, ине давала вырваться – несла с собой, проталкивала через турникет, заносила ввагон, прижимала к двери. Нельзя было выделяться из толпы. Когда Катя первыйраз купила билет на десять поездок, в кассе ей выдали маленький твердыйпрямоугольник. Она повертела его в руках, пытаясь сообразить, что же с нимделать. Подошла к турникету, попыталась вставить билет. Ничего не получилось.Катя растерянно перевернула его, ощущая себя глупо – в конце концов, это жедолжно быть элементарно!

– Что встала, шалава иваньковская! – раздалосьсзади, и Катю решительно оттолкнула толстая баба с двумя хозяйственнымисумками. – Дай дорогу, дура!

Баба приложила свой билет к какому-то кругу, протиснуласьчерез турникет, высоко подняв сумки, и припустила бежать к эскалатору. Древний старичокнеподалеку ехидно усмехнулся, глядя на Катино лицо. Девушка повторила те жедействия и прошла мимо загоревшегося зеленого кружочка, чувствуя себяоплеванной.

«Не выделяйся. Повторяй за остальными. Будь такой же, как ивсе».

Изо дня в день, с утра до вечера Катя перемещалась погороду, таская тяжелую сумку с заказами, выдавая игрушки и принимая мятыекупюры. Но к концу рабочего дня, когда в сумке ничего не оставалось, ейказалось, что она такая же тяжелая, как и утром.

Лето 1984 года. Село Кудряшово

Что бы там ни кричала Фаина, Николай был не очень пьян.«Чего орать-то сразу… – возмущенно говорил он себе, спускаясь по склонуоврага, – ругается, елки-палки! Выпил с мужиками, само собой. Так ненапился же, а выпил! Тьфу, дура!»

Возмущение Николая было тем сильнее, что все-таки пил он непросто так, в честь дня граненого стакана, а за собственный день рожденья.Двадцать пять лет! Святая дата, елы-палы! Мужик родился, да не чужой, а ейныйсобственный, а Файка, баба глупая, простой вещи понять не хочет: отмечать такоедело надо не с женой и соседями, а с друзьями!

Но Фаина понимать мужа не хотела и за пьянку с МихаиломЛевушиным и Колькой Котиком закатила ему такой скандал, что у Николая до сихпор в ушах звенело. Он терпел ее вопли, терпел, затем плюнул и ушел из дому.

Он брел по лесу, в котором уже сгущались сумерки, и отзапаха мха и лесной земли, казалось, пьянел еще сильнее. Свернул с широкойтропы, вдоль которой переплетались листья черники, на узенькую, еле заметнуютропку и побрел, раздвигая ветки, в сторону Марьиного омута, названного такиз-за утопшей в нем много лет назад девицы Марьи.

– Издалека до-о-олго… Течет река Во-о-олга… – пелНиколай, но вечерний лес приглушал звуки, и собственное пение наконецпоказалось ему настолько неуместным, что он замолчал. Тропинка пропадала втраве, потом появлялась снова, словно играя с ним, и ветки пару раз хлестнулиего по щекам. Он с изумлением обнаружил, что солнце уже село («И когдауспело-то? Вроде до заката еще пара часов оставалась») и на небе повисла луна –белая, круглая. «Во дубина, – подумал про себя Николай сраздражением. – Чего в лес-то поперся на ночь глядя? Перебесилась быФайка, сейчас бы уже ужином кормила».

Он остановился в задумчивости, пытаясь вспомнить, зачем онвообще отправился к омуту, и уже совсем было решил повернуть обратно, как вдругпочувствовал по неуловимым признакам, что вода близко. Нерешительно сделав парушагов, Николай раздвинул кусты бересклета и оказался на берегу Марьиного омута.

Черная гладь казалась матовой. На другом берегу стрекоталикузнечики, но там, куда вышел Николай, стояла тишина – тем более непривычная,что до того вечерний лес был наполнен звуками. Ивы опускали тонкие ветви ксамой воде, и пронзительно-тонко пахло незнакомыми Николаю цветами.

Темное зеркало омута манило, притягивало к себе. Онспустился к самой воде и уселся в мокрую от вечерней росы траву, прищуриваясьна противоположный берег. Омут был большой, и хотя рыбачить в нем никто нерыбачил – река Голубица протекала в трех километрах, и рыба в ней водиласьзнатная, – ряской он не затянулся.

– Болото-болотом, – протянул Николай. – Аряски-то и нету…

Он вспомнил, как мальчишкой бегал к омуту с другимипацанятами и как отец выдрал его ремнем, узнав, что они купались в нем.

– С ума сошел! – причитала мать, бегая вокруготца, стоявшего с ремнем в руке. – Хочешь, чтобы утопленница тебя за ногисхватила, под воду утащила? Смерти моей хочешь? Чтобы рыбы тебя под корягамиобъели?

Маленький Колька, крепко прижатый к лавке огромной отцовскойрукой, представил собственное белое тело, объеденное рыбами, и его охватилтакой ужас, что он заревел в голос.

– Да отпусти ты его, – сказала мать отцу совсемдругим тоном. – Вишь, кажись, понял.

Его приятелям тогда тоже попало, и наказание крепко отбило уних охоту купаться в Марьином омуте. А без купания какой интерес? Никакого, темболее что рядом речка – хоть и маленькая, но с быстринами, крутыми берегами, скоторых так здорово прыгать в холодную воду, с крупными раками, которых можнодоставать из глубоких черных нор. А когда Николай вырос, он и думать забыл обомуте – подумаешь, лужа и лужа, хоть и большая. И что его сейчас сюда понесло?

– Пойду, пожалуй, – сказал он вслух, поднимаясь.

На поверхности пруда что-то блеснуло, а затем по водеразбежались морщинки. Кузнечики на другом берегу притихли.

– Ветер, – недоверчиво проговорил Николай,наклоняясь к поверхности и всматриваясь.

По воде прошла еле видная волна. Он поднял глаза – ветки ивне шелохнулись.

– Рыба? – предположил он, зная сам, что не прав.«Ерунда. Рыба такую волну не пускает».

С новой силой застрекотали кузнечики, так что он вздрогнулот неожиданности, и, подпевая их слаженному хору, под ивами раскатистозаквакали лягушки. Волна запаха от цветов накатила на Николая, и он помоталголовой, пытаясь избавиться от наваждения. Какие цветы? Какой запах? Вечербезветренный, ни листочка не шелохнется. Но аромат не исчез – только теперьстал не тонким, а навязчиво-сладким, тяжелым, дурманящим.