— Как?! — с притворным изумлением заметилСеверино. — Ты считаешь, что врагов непременно надо убивать?

— И не делать при этом никаких исключений, —твердо ответил Сильвестр. — Не следует чураться ни хитрости, ни насилия,ни мошенничества, чтобы добиться этого, и причина тому проста: разве враг неубьет меня, если сможет сделать это?

— Разумеется.

— Зачем же тогда жалеть его? Смерть, на которую я егообрекаю, будет уже не злодеянием, а справедливостью, ведь я избавляю его отнеобходимости совершить преступление, значит я становлюсь на сторону закона и,убивая врага, совершаю законный акт, освобождающий меня от наказания. Скажубольше: я никогда не стал бы медлить, имей я силы и средства, и ждать, пока моивраги окрепнут: я избавился бы от них при малейшем подозрении, при самом слабомнамеке на их враждебность, так как нет смысла разгонять грозу, когда она ужеразразилась, и я был бы идиотом, если бы не предупредил ее. Я хочу сказать однуужасную истину, которая, будучи истиной, должна быть обнародована:одна-единственная капля моей крови ценнее, нежели кровавые потоки, пролитыедругими, следовательно, нельзя колебаться, когда для сохранения этой капли надопролить чужую кровь. На земле невероятно много эгоизма, и даже для филантроповэгоизм — самый святой и справедливый из законов природы. Напрасно кое-ктотолкует мне, что это порок: как только я услышу в своей душе голос этогочувства, я немедленно последую за ним. Поскольку большая часть естественных порывовразрушительна для общества, оно назвало их преступлениями, но общественныезаконы имеют объектами своего применения всех людей, между тем законы природыиндивидуальны и, следовательно, они предпочтительнее: закон, придуманный людьмидля всех людей без разбора, может быть ошибочным, закон же, внушенный природойсердцу каждого человека в отдельности, непременно будет справедлив. Я понимаю,что мои принципы жестоки, и их следствия опасны, ну так что из того, если ониистинны? Прежде всего я — сын природы, а уж потом сын человечества, я долженуважать законы природы и только потом прислушаться к общечеловеческимустановлениям, ибо первые суть нерушимые законы, а вторые часто меняобманывают. Согласно этим принципам, когда законы природы заставляют меня повиноватьсяобщественным законам, или когда они рекомендуют мне игнорировать их,насмехаться над ними, я должен поступать именно таким образом, конечно, приняввсе меры предосторожности для самосохранения.

— Чтобы поддержать мудрую философию Сильвестра, —сказал Амбруаз, — я добавлю только одно: потребности человека заключаютсяименно в том, чтобы сделать его естественным существом и изолировать отобщественной массы.

— Но если потребности его таковы, — заметилСеверино, — тогда в интересах этих потребностей следует соблюдать законы.

— А вот это уже софизм, — возразил Амбруаз, —который и привел к появлению нелепых законов. Дело в том, что человекприсоединяется к обществу только по своей слабости, в надежде легчеудовлетворить свои потребности, но если общество предоставляет ему такуювозможность только на очень обременительных условиях, не лучше ли сделать этосамому, нежели покупать столь дорогой ценой? Не разумнее ли провести жизнь влесу, чем просить милостыню в городе и постоянно подавлять свои наклонности,приносить их в жертву общим интересам, которые не дают ему ничего, кромеогорчений?

На это Северино заметил следующее:

— По моему, как и Сильвестр, ты — ярый противникобщественных условностей и человеческих установлений.

— Я их ненавижу, — ответил Амбруаз, — ониограничивают нашу свободу, они ослабляют нашу энергию, они развращают нашудушу, наконец, они превратили род человеческий в стадо тупых рабов, которыхможет повести куда угодно первый попавшийся негодяй.

— Но сколько преступлений, — сказал Северино, —было бы на земле без установлений и без руководителей.

— Именно так рассуждают рабы, — сказалАмбруаз. — Но что есть преступление?

— Действие, направленное против интересов общества.

— А что такое интересы общества?

— Совокупность всех отдельных интересов.

— А если я вам докажу, что интересы общества — этововсе не сумма отдельных интересов и что вещь, которую вы называетеобщественными интересами, напротив того, является результатом отдельных жертвсо стороны людей, вы признаете, что защищая свои права пусть даже посредствомтого, что вы считаете преступлением, я волен совершить преступление, так каконо восстановит справедливость и вернет мне ту часть, которую я уступил вашимобщественным установлениям ценой собственного счастья и благополучия? В такомслучае, что вы назовете преступлением? Так вот, преступление — это пустой звук,потому что под этим понимают какое-либо нарушение общественного договора, но ядолжен презирать этот договор, как только мое сердце скажет мне, что он неспособствует моему счастью; я должен уважать то, что противоречит этомудоговору, если истинное счастье сулят мне противоположные поступки.

— Вот именно! — вскричал Антонин, который в этовремя ел и пил, как проголодавшийся волк. — Вот великие слова!

— А что называете вы моралью, объясните мне,пожалуйста? — не унимался Амбруаз.

— Образ жизни, — ответил Северино, — которыйдолжен вести человека по дороге добродетели.

— Но если добродетель — такая же химера, как ипреступление, — сказал Амбруаз, — чем является образ жизни, которыйзаводит людей в тенета этой химеры? Ясно, как день, что нет на свете нидобродетели, ни порока, что и то и другое зависит от географического положения,что в них нет ничего постоянного, поэтому абсурдно руководствоваться этимиотвратительными иллюзиями. Самая здоровая мораль — та, которую диктуют нам нашинаклонности, мы никогда не впадем в заблуждение, если будем подчиняться им.

— Выходит, в них нет ничего дурного? — спросилЖером.

— Я полагаю, в них нет ничего предосудительного,достаточно сказать, что я считаю их все хорошими, так как иначе придетсядопустить, что либо природа сама не понимает, что делает, либо она внушила намтолько те, которые необходимы для осуществления ее намерений в отношении нас.

— Таким образом, — продолжал Жером, —развращенность Тиберия и Нерона происходит от природы?

— Конечно, их преступления служили природе, потому чтонет ни одного порока, который был бы ей не угоден, ни одного, в котором она быне нуждалась.

— Эти истины настолько очевидны, — заметилКлемент, — что я не понимаю, о чем еще тут спорить.

— Меня просто развлекает их развращенный образмыслей, — ответил Северино, — вот почему я спорил с ними: чтобы датьим возможность высказаться и еще острее наточить свой ум.

— Мы тебе признательны за это, — сказалАмбруаз, — и понимаем, что ты выступал не оппонентом и что наши мыслиблизки тебе.

— Надеюсь, никто из вас не сомневается в этом, —сказал Северино. — Возможно, я еще больше разовью их и признаюсь, что мнехочется совершить такое масштабное преступление, которое в полной мереудовлетворит мои страсти, потому что среди известных мне я не вижу ничего, чтоможет их успокоить.