Да только не помогла бы и дрезина, мало где можно было воттак просто, с ветерком проехать, может, только по Ганзе и еще по этому вотучастку.

Нет, незачем было мечтать, в новом мире такого быть большене могло, в нем каждый шаг давался ценой невероятных усилий и обжигающей боли.И пусть.

Те времена ушли безвозвратно.

Тот волшебный, прекрасный мир умер. Его больше нет. И ненадо скулить по нему всю оставшуюся жизнь.

Надо плюнуть на его могилу и не оборачиваться никогда большеназад.

Перед Павелецкой никаких дозоров видно не было, расступиласьтолько, давая проехать и уважительно глядя на их дрезину, кучка бродяг,сидевшая беззаботно метров за тридцать от выхода на станцию. — А что, здесьникто не живет? — спросил Артем, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно,но ему совсем не хотелось остаться одному на заброшенной станции, без оружия,еды и документов. — На Павелецкой? — товарищ Русаков удивленно посмотрел нанего. — Конечно, живут! — Но почему тогда никаких застав нет? — упорствовалАртем. — Так это ж Павелецкая! — встрял Банзай, причем название станции онпроизнес очень значительно и по слогам. — Кто же ее тронет?

Артем понял, что прав был тот древний мудрец, которыйумирая, заявил, что знает только то, что ничего не знает. Все они говорили онеприкосновенности Павелецкой как о чем-то не требующем объяснений и ясномкаждому. — Не знаешь, что ли? — не поверил Банзай. — Погоди, сейчас сам всеувидишь!

Павелецкая поразила его воображение с первого взгляда.Потолки здесь были такими высокими, что факелы, сидевшие во вбитых в стеныкольцах, не доставали до них своими трепещущими сполохами, и это создавалопугающее и завораживающее впечатление бесконечности прямо у него над головой.Огромные круглые арки держались на стройных узких колоннах, которые неведомымобразом поддерживали такие могучие своды. Пространство между арками былозаполнено потускневшим, но все еще напоминавшем о былом величии бронзовымлитьем, и хотя здесь были только традиционные серп и молот, в обрамлении этихарок полузабытые символы разрушенной империи смотрелись так же гордо и вызывающе,как когда-то. Нескончаемый ряд колонн, местами залитый подрагивающим кровавымсветом факелов, таял во тьме где-то неимоверно далеко, и не верилось, что тамон обрывается, казалось, что просто свет пламени, лижущего такие же грациозныемраморные опоры через сотни и тысячи шагов отсюда, просто не может пробитьсячерез густой, осязаемый почти, мрак. Эта станция была, верно, некогда жилищемциклопа, и поэтому здесь все было такое гигантское…

Неужели никто не смеет посягать на нее только потому что онатак красива?

Банзай перевел двигатель на холостые обороты, и дрезинакатилась все медленнее, постепенно останавливаясь, а Артем все жадно смотрел надиковинную станцию. В чем же дело? Почему ее никто не осмеливается беспокоить?В чем ее святость? Не только ведь в том, что она похожа на сказочный подземныйдворец больше, чем на транспортную конструкцию?

Вокруг остановившейся дрезины собралась тем временем целаятолпа оборванных и немытых мальчишек всех возрастов. Они завистливо оглядывалимашину, а один даже осмелился спрыгнуть на пути и трогал двигатель, почтительноцыкая зубами, пока бородатый не прогнал его. — Все, товарищ Артем. Здесь нашипути расходятся, — прервал его размышления комиссар. — Мы с товарищамипосовещались, и решили сделать тебе небольшой подарок. Держи! — и протянулАртему автомат, наверное, один из снятых с убитых Артемовых конвоиров. — И вотеще, — в его руке лежал фонарь, которым освещал себе дорогу усатый фашист вчерном мундире. — Это все трофейное, так что бери смело. Это твое по праву. Мыбы остались здесь еще, но задерживаться нельзя. Кто знает, до куда решитсяфашистская гадина за нами гнаться. А за Павелецкую они точно не посмеютсунуться.

Несмотря на новообретенную твердость и решимость, сердце уАртема неприятно потянуло, когда Банзай жал ему руку, желая удачи, Максимхлопнул дружески по плечу, а бородатый дядя Федор сунул ему недопитую бутыльсвоего зелья, не зная, чего бы еще подарить: — Давай, парень, встретимся еще.Живы будем — не помрем!

Товарищ Русаков тряхнул еще раз его руку, и его красивоемужественное лицо озарилось нездешним светом: — Товарищ Артем! На прощание яхочу сказать тебе две вещи. Во-первых, верь в свою звезду. Как говаривалтоварищ Эрнесто Че Гевара, аста ла викториа сьемпре! И во-вторых, и это самоеглавное — НО ПАСАРАН!

Все остальные бойцы подняли вверх сжатые в кулак правые рукии хором повторили заклинание «но пасаран!». Артему ничего не оставалось делать,как тоже сжать кулак и сказать в ответ так решительно и революционно, кактолько получилось «но пасаран!», хотя лично для него этот ритуал и был полнойабракадаброй, но портить торжественный миг прощания глупыми вопросами ему нехотелось. Очевидно, он все сделал правильно, потому что товарищ Русаковвзглянул на него горделиво и удовлетворенно, отдал честь, и глаза егоподозрительно влажно блестнули.

Потом мотор затарахтел громче, и, окутанная сизым облакомгари, провожаемая стайкой радостно визжащих детей, дрезина канула в темноту. Онснова был совсем один, так далеко от своего дома, как никогда прежде.

Первое, на что он обратил внимание, идя вдоль платформы —это часы. Здесь тоже были часы, как и на ВДНХ, и не одни, над входом в туннели,а много, и только за пару минут Артем насчитал четыре штуки. На ВДНХ время былоскорее чем-то символическим, как книги, как попытки сделать школу для детей — взнак того, что жители станции продолжают бороться, что они не хотят опускаться,что они остаются людьми. Но тут, казалось, часы играли какую-то другую,несоизмеримо более важную роль. Побродив еще немного, он подметил и другиестранности: во-первых, на самой станции не было заметно никакого жилья, развечто несколько сцепленных вагонов, стоявшие на втором пути и уходившие втуннель, так что в зале была видна только небольшая их часть, и Артем незаметил их сразу. Торговцы всякой всячиной, какие-то мастерские — всего этогоздесь было вдоволь, но ни одной жилой палатки, ни даже просто ширмы, за которойможно было бы переночевать. Валялись только на картонных подстилках нищие и бомжи,но и их было не очень много. А все сновавшие по станции люди время от времениподходили к часам, некоторые, у которых были свои, беспокойно сверяли их скрасными цифрами на табло, и снова принимались за свои дела. Вот бы Хана сюда,подумал Артем, интересно, что он сказал бы на это.

В отличие от Китай-Города, где к путникам проявлялиоживленный интерес, пытались накормить, продать, затащить куда-то, здесь всеказались погруженными в свои дела, и до Артема им не было никакого дела, и егочувство одиночества, оттененное вначале любопытством, стало прорезаться всесильнее.