— Андрон уже генерал-поручик? Высока взлетел. Два годаназад, когда я покинул Москву, он вышел из армейских полковников статскимсоветником. Впрочем, нимало не удивлен. Их ветвь побойчее нашей. Мы с нимидавно не знаемся — лет, пожалуй, тридцать. Это они, сударыня, называютсяФон-Дорны, а я Фондорин, как дед наш Никита Корнеевич писался. В краткоецарствование Петра III, когда в силу вошли немцы с голштинцами, дядя Леввсепокорнейше испросил позволения именоваться, подобно нашим старинным предкам,Фон-Дорном. При государыне же Екатерине, когда в моду попали природные русаки,дядя стал обратно в Фондорины проситься, да соизволения не получил. — Данилазлорадно хмыкнул, а Митя подумал, что тут уж, верно, не обошлось без участиянекоего камер-секретаря. — Приказано ему и потомству оставаться Фон-Дорнами. Амногочисленные дядины бастарды, рожденные от крепостных девок, обходятся без«фона», их пишут просто «Дорнами».

Графиня рассмеялась — рассказ ее позабавил.

— Располагайтесь удобней, Данила Ларионович. Вытяните ноги когню. Не угодно ли шоколаду или грогу? Мы с Митюней стольким вам обязаны!Право, кажется, что я вас знаю много лет. Сразу видно человека бывалого, многоповидавшего. Расскажите о себе. Одно я из главных наслаждений жизни — в зимнийвечер у камина послушать искусного и умного рассказчика.

— Вы в самом деле так полагаете? — Данила приятнейшеулыбнулся. — Странное суждение из уст молодой и прекрасной особы. Обычно в вашилета и с вашей внешностью предпочитают иные наслаждения.

Видно было, что комплимент графине приятен.

— Значит, я отлична от других, — молвила она, заправляя вточеную ноздрю щепотку душистого майнлибера из золотой табакерки. — Не угодноли прочистить нос?

— Признателен за угощение, но ни грогу, ни табаку не употребляю.Я решил ограничить себя в привычках, которые ослабляют волю или ведут кизнеженности. Впрочем, — спохватился Фондорин, — эти добровольные ограничения яналожил на себя в зрелые годы. В молодости же чрезмерная воздержанность вредна,ибо может привести к высушиванию души.

Павлина улыбнулась и мелодично чихнула в шелковый платочек.

— Отменного вам здоровья, Павлина Аникитишна.

Вытерев слезы, она кивнула:

— Благодарю, любезный друг. Так расскажите же, отчего вамвздумалось сделаться лесным жителем? Признаюсь, мне и самой не раз хотелосьбежать от суеты света в девственные леса, жить там простой, немудрствующейжизнью.

— Это вы, Павлина Аникитишна, начитались господинаБернардена де Сен-Пьера. — Данила вздохнул. — Опаснейший род чтения, отнявший уменя брата, юношу чувствительного и прекрасного душой. Он пустился в Новый Светна поиски рая природной простоты, да так и сгинул. Нет, графиня, отшельником яоказался по иной причине. — Он помолчал, испытующе глядя на собеседницу, словнорешал, говорить ли дальше, и, кажется, прочел-таки в ее глазах нечто,располагающее к откровенности. — Если желаете, расскажу, хотя долженпредупредить, что история печальна.

— Душевно вас прошу! — воскликнула она, прижимая руки кгруди. — Мне это очень интересно! А что до жизненной печальности, то вряд ликто поймет вас лучше, нежели я.

Слушая этот во всех отношениях утонченный разговор, Митятаял сердцем. Истинно благородная беседа подобна менуэту, исполняемомуискусными танцорами. Всяк знает свою партию в доскональности, а сколькоизящества в каждом звуке, в каждом движении!

Он сел поудобнее, готовясь слушать. Павлина премило сцепиларуки под округлым подбородком. Фондорин же обратил свой взор на пламя очага и впродолжение всего рассказа ни разу не оторвал глаз от алых языков флогистона, спотрескиванием покидавшего березовые поленья.

— Я не стану подробно описывать вам начало моей жизни, ибооно не имеет прямой связи с обстоятельствами, понудившими меня искать лесногоуединения. Скажу лишь, что в первую пору своего существования я, подобнобольшинству, брел наугад, не столько сам выбирая тропинку, сколько следуя той,что оказалась ближе. Временами случайные эти стези выводили меня на возвышенныехолмы, иной раз заставляли спускаться в низменные расщелины, но путь мой всёвремя был окутан туманом, и я, сколь ни тщился, мог видеть лишь малую частьокружающего ландшафта. Так бы я и блуждал до самой своей кончины, подобнонесмышленому ребенку, если б однажды, безо всякой своей заслуги, а по однойлишь счастливой случайности, не наткнулся на свою дорогу.

— Как это? — с живым любопытством спросила Павлина. — Японимаю, вы говорите в аллегорическом смысле, но все же как вы догадались, чтоэто именно ваша дорога? На ней что же, был указатель с надписью «Для ДанилыФондорина»?

— Нет, указателя не было, но, когда попадаешь на своюдорогу, ошибиться невозможно.

— Почему?

— Потому что туман, прежде окутывавший твой взор, сразурассеивается. И ты видишь окрестные леса, горы, моря, видишь высокое небо и,главное, зришь лежащий пред тобой путь, равно как и цель этого пути.

— Что же это за цель?

Графине так не терпелось услышать ответ на свой вопрос, чтоона вся подалась вперед.

— Мне она явилась в виде отдаленного города, защищенноговысокими стенами и увенчанного множеством сияющих злато-розовых шпилей. Другомучеловеку, устроенному иначе, чем я, несомненно была бы явлена иная цель —вполне возможно, обретающаяся не на земле, а на небе. Но я сразу понял: мненужно туда, вперед, к этим зубчатым стенам, потому что за ними я найду градРазума, Достоинства и Красоты.

— А что было дальше?

— То, милая Павлина Аникитишна, что я пошел по этой дороге.И по прошествии некоторого времени, отшагав чрез страны и годы, обнаружил, чтоотнюдь не одинок на сем пути. У меня появились спутники, немногочисленные, ноотрадные. Мы объединились в некое добросклонное общество, члены которого былислишком скромны в оценке собственных совершенств, чтобы стремиться кпереустройству человеческого общежития, а потому более всего стремились кпознанию Бога, Натуры или самих себя, ибо все сии тайны есть одно и то же.

— Я не вполне понимаю… — Павлина наморщила лоб. — Выговорите не совсем ясно.

Ах, да что ж тут не понимать, подосадовал Митя. Право,только слушать мешает! От досады он даже крякнул и головой тряхнул так, чтозамечательная запорожская шапка слетела на пол — пришлось поднимать.

Данила же нисколько не раздражился, а, наоборот, кивнул,будто замешательство Хавронской было совершенно естественным.