«Пустое, друзья мои. Разум с ней, с мебелью, другую заведу».Они — пуще выть: «А еще за то, барин, прости, что сыночка, кровиночку твою, неуберегли». Ну, у меня в глазах и потемнело. Кажется, закричал я и даже на времячувств лишился, чего со мной во всю жизнь ни разу не случалось. Правды от слугнескоро дознался… А вышло так. — Данила опять покашлял. — Меня ведь какарестовывали — с превеликим шумом, будто нового Пугачева хватали или самогоРобеспьера. Явился целый воинский отряд, при ружьях, при лошадях. Что лязгу-то,крику. А Самсон у меня был мальчик трепетный душой. Он, бывало, на ярмаркемедведя на цепи увидит, так после неделю ходит сам не свой, зверя жалеет. Тутже как-никак не медведя — родного отца в кандалы заковали, да на улицуповолокли… Ну, и слег мой Самсоша с нервной горячкой. Думаю, за ним толком и неходил никто, потому что у слуг вольная жизнь началась, не до больного ребенка.А ведь жила у меня дворня всем на зависть. — Фондорин покачал головой, как бывчуже удивляясь этакой странности. — На «вы» их называл, ни разу не высекникого, даже когда было за что. Беседы вел, чтоб из них граждан воспитать.Теперь-то я думаю, что так скоро граждане из рабов не происходят. Но это сейчасне к делу, не о том рассказ… Сын, говорят, всё бредил, к батюшке рвался.Однажды слуги заглядывают к нему в комнату — кровать пуста, окно нараспашку. Водной рубашонке вылез и ушел неведомо куда. А зима была. Вроде бы даже и искалиони его, а может, и врут. Дождь был в ту ночь со снегом. Поди, из тепла ивылезать-то не захотели…

Тут он замолчал надолго, всё барабанил пальцами по столу.Павлина всхлипывала, утиралась платком. Митя крепился, слезы глотал, и нёбуоттого было солоно.

— Дальше что ж. Пустился я на поиски. Награду посулил, небои землю, как говорится, перевернул. Только не видал никто отрока семи годков,темноволосого, худого, с бледным личиком. Пропал мой мальчик безо всякогоследа. Умом-то я понимал, что больному и раздетому не уцелеть ему было. Всякоесебе представлял, и видения были одно ужасней другого. Замерз где-нибудь, илипод лед провалился, или того хуже — попался какому-нибудь извергу, охочему дозапретных пороков.

Пальцы, барабанившие по скатерти, вдруг сжались в кулак иударили по столу так сильно, что подскочили чашки. В зале заоборачивались, аграфиня кликнула слугу — поменять скатерть.

Данила дождался, пока всё успокоится, и продолжил своюповесть.

— И стало мне невмоготу смотреть на людей. Отписалкрестьянам вольную, московский дом предал запустению, сам же поселился в лесу.Там мне хорошо показалось: растения, звери, птицы. Есть друг друга едят, амучить не мучают. Только недолго я робинсонствовал. И в скиту не оставили менячеловеки. Лечи их, постылых, бабам брюхатым отвары вари, ребятишкам гадючьиукусы притирай… И чем дальше, тем хуже. В прошлую весну явился преосвященныйАмвросий, здешний викарий. Дошли до него слухи о некоем лесном деде, которогокрестьяне чтут. Приехал проверить, не раскольник ли, не колдовством ли врачую.Я с Амвросием потолковал, полечил его от почечуя целебными свечками изтравы-ликоцины, и так он меня полюбил, что повадился в гости ездить. Мало того,разнес повсюду, будто я старец святой жизни и даже угодник. Понесли про менявсякую небывальщину — мол, медведи ко мне за благословением ходят, как к СергиюРадонежскому, и прочее разное. Я в последнее время подумывал, не уйти ли изскита, найти место поглуше. А тут мне Разум вас послал…

— Так вы назад не вернетесь? — спросила графиня.

— Теперь, должно быть, уже некуда. У меня там свеча такая,особенная. Дмитрий вон видел, знает. Нынче утром, уходя, я ее гореть оставил.Думал, если ворочусь — успею загасить. А нет, пускай всё сгорит огнем. Поселянепосле скажут: вознесся Данила-угодник на небо в огненной колеснице, подобноИлье пророку. Этак, глядишь, в святцы попаду.

Павлина, еще не довсхлипывав до конца, улыбнулась, а Митяподумал: вот воистину искусный рассказчик. Завершив свою повесть, увел разговорв сторону от грустного и даже пошутил — это чтобы не оставлять на сердце услушателей горького осадка.

— А что это у вашего сиятельства глазки красны и в дыханиихрипотца? — спросил Фондорин, повернувшись к Хавронской и внимательно глядя ейв лицо.

— Ваш рассказ тронул меня до слез.

— Нет, не то. Позвольте-ка. — Он осторожно поднес руку к еелицу и приподнял веко. — Так и есть. Простыли, матушка. Надо болезнь в самомначале пригасить, не то расхвораетесь. Хорошо ли будет?

— У меня и в самом деле горло несколько саднит, — призналасьПавлина. — Да что поделаешь? Ехать все равно надо.

— И поедете, отличным образом поедете. Только я вас сначалаэликсиром напою, собственного сочинения. Как раз взял у своего знакомцанеобходимые ингредиенты. Так и знал, что пригодятся в дороге.

Он достал из кармана пару каких-то пузырьков, пакетик, пучоксухой травы. Махнул половому:

— Эй, принеси-ка шкалик самой лучшей водки и лимон.

В одну минуту соорудил лекарственное зелье. Половину велелвыпить тотчас же, остаток смешал с горячей водой.

— Это — горло полоскать. Пойдемте к рукомойнику, я покажу,как. И воспаление как рукой снимет, вот увидите.

— Посиди здесь, крошечка, мы сейчас вернемся. — сказалаПавлина, и Митя остался за столом один.

Стало быть, Данила лишился обожаемого сына два года назад, иСамсону тогда было семь, как сейчас Мите. Не мучительно ли осиротевшему отцувидеть перед собой отрока тех же лет?

И он стал мечтать, как сыщет пропавшего Самсона, которыйокажется жив и здоров, просто от горячки отшибло у него память. Живет он ухороших людей, ни в чем не ведает нужды. Но когда Митя приведет к немуродителя, Самсон, конечно, сразу всё вспомнит. То-то будет счастья, то-торадости! И Данила из грустного сделается веселым, а ему, Мите, скажет…

— Дружок, смотрю я на тебя, и до того ты мне нравишься, —раздался вдруг у самого его уха вкрадчивый голос.

Митя обернулся и увидел совсем рядом местного чиновника,который так пялился на него из угла.

— Такой ты, братец мой, хорошенький, что захотелось мнесделать тебе подарок, — продолжил этот самый Сизов и улыбнулся, но глаза у негоостались неулыбчивые, сосредоточенные. — Пойдем во двор. У меня там полный мешокпряников. И яблочки моченые тоже есть.

— Не хотю яблотьков, — ответил Митя докучливому дядьке.

Но тот взял его на руки, прижал к себе.

— Пойдем, детка. Я тебе свою лошадку покажу. Она мохнатая, ссеребряными бубенцами. Накинь бекешку. Чудо что за бекешка. И шапка хороша.