Таким образом религиозные общины совпали с общинами налогоплательщиков. Главный раввин собирал налог с иудеев, епископ – с христиан, марзпан[250] – с огнепоклонников и зороастрийцев. Естественно, последних было подавляющее большинство, хотя количество христиан тоже должно было быть весьма значительным[251]. Но каким образом главы общин могли переложить налоговые тяготы с огнепоклонников, христиан и иудеев на мусульман под самым носом у арабских властей? Те рассказы, которыми мы располагаем у аль-Мадаини, совершенно невразумительны. Невозможно поверить, что 80 тысяч человек, обязанных выплачивать подать, были освобождены от нее, а 30 тысяч необязанных были вынуждены расплачиваться за первых. По всем аналогиям, вероятно, ситуация объясняется тем, что обращение подданных-неарабов в ислам не освободило их от связей с их налогооблагаемыми общинами. Подушная подать представляла собой дань, необратимо установленную историческим актом капитуляции, и если многочисленные новообращенные прекращали участвовать в ее выплате, то остальная община уже была не в состоянии собрать требуемую сумму. Обязанность выплаты таким образом переходила от отцов к сыновьям как бремя, принятое ими при капитуляции, даже если сыновья впоследствии принимали ислам. В соответствии с этим обычаем местные власти действовали с одобрения арабского правительства, так как попытка добиться радикальных изменений в этом вопросе, впервые предпринятая Умаром II, оказалась неосуществимой. Но тем не менее представлялось несправедливым, что новые граждане теократии несут те же налоговые тяготы, что и неграждане, которых лишь терпели. Необходимо было провести различие между двумя классами, но таким образом, чтобы фиксированная сумма дани не уменьшилась. Наср решил эту проблему тем же способом, которым она решалась и в прежние времена. Раньше в счет уплаты дани шли разные виды сборов; налоги на землевладельцев и на переселенцев ее раздували, а так как все это называлось «данью», то и люди говорили об одном налоге, который назывался харадж или джизья – эти названия имели один и тот же смысл. Но затем они столкнулись с тем, что дань в виде фиксированной суммы, возложенной на отдельные города и области, полностью собиралась с земельного имущества. Земельный налог соответственно был пересмотрен и взимался со всех землевладельцев пропорционально их имуществу независимо от их вероисповедания[252], и, так как налог взимался не с человека, а с имущества, он не считался позорным. Наряду с этим земельный налог, который отныне назывался исключительно харадж, был полностью отделен от подушной подати, сохранившей название джизья. Подушная подать не была необходимой частью фиксированной дани, ее сумма менялась, сокращаясь год от года пропорционально увеличению количества обратившихся в ислам, поскольку мусульмане были полностью освобождены от нее и ее продолжали взимать только с иноверцев, фактически именно для того, чтобы сделать ее унизительным бременем, которое возложено лишь на менее достойных. По сравнению с тем порядком, который считался законным прежде, по которому мусульмане освобождались также и от земельного налога, разумность нового устроения, введенного Насром в Хорасане, очевидна. Различие в отношении к мусульманам и иноверцам осталось. С другой стороны, мусульмане, будь то арабы или мавали, в принципе оказались в одинаковом положении[253], и таким образом в действительности удалось избежать снижения фиксированного дохода государства, так как изменение и постепенное сокращение незначительной подушной подати не играло особой роли. Весьма вероятно, что предписания Насра касались не только области вокруг Мерва, но и всей провинции на обоих берегах Окса, так как в этом порядке не было ничего необычного и он распространился по всем регионам исламского государства, где сложились аналогичные условия. Он представлял собой обязательный для исполнения закон, и впоследствии правоведы-систематизаторы полагали, что он существовал с самого начала, тогда как в действительности сложился лишь постепенно. Вот почему аль-Мадаини, запутанный гипотезами более позднего времени, совершенно не понимает, с чем столкнулся Наср и что ему пришлось отменить, и у него складывается абсолютно неправдоподобная картина нарушения преобладавшего в то время закона. Однако он верно говорит об одном положительном факте: что фиксированная сумма хараджа была распределена между всеми землевладельцами, даже мусульманами, а бремя джизьи, с другой стороны, было снято с мусульман и возлагалось только на иноверцев.

На этом основании равноправия между мусульманами можно было установить постоянное равновесие между арабами и иранцами, но время для этого было упущено. Саморазрушение арабов в Хорасане началось заново. На этот раз его воодушевила революция в Сирии, которая началась при аль-Валиде II в качестве контрудара оппозиции по развращенному правлению Омейядов. Аль-Валид II взошел на престол после Хишама в начале раби ас-сани 125 года (в феврале 743). Сначала он подтвердил полномочия Насра, но под влиянием вождя кайситов, иракского наместника Юсуфа ибн Умара[254], отозвал его некоторое время спустя и велел явиться ко двору, причем он должен был привезти с собой всевозможные музыкальные инструменты и другие предметы роскоши. Наср намеренно не торопился, собираясь в путь, и так получилось, что он еще находился в Хорасане, когда в день нового, 126 года его достигло известие об убийстве халифа[255]. Он не признал ни мятежного Язида III, ни его наместника в Ираке, по крайней мере по факту, но убедил племена принести клятву верности ему самому, как временному эмиру Хорасана, пока гражданская война не закончится и не появится всеми признанный халиф. С этим согласились даже аздиты и рабииты, которые до того не были с Насром в хороших отношениях, и теперь он уже не пренебрегал ими, как раньше, при выборе чиновников. Его цель состояла в том, чтобы заставить арабов Хорасана действовать заодно друг с другом, считая управление страной своим общим делом, а не предметом распрей. Нейтральная и внепартийная позиция, которую он пытался занимать, облегчалась для него тем фактом, что, будучи кинанитом, он не принадлежал ни к одной крупной племенной группе. Конечно, управление тоже было его заботой, ведь он стоял во главе правительства, и преданный ему поэт вкладывает ему в уста такие хвастливые слова: «Мы уравниваем кайс с рабией, тамим с аздом, и тогда решение остается за кинаной». Он был категорически недоволен этой абсолютной погибелью всякого политического согласия, которое лило воду на мельницу его противников.