– Черт подери, Гоу! Где вы так насобачились?

– Да-да, – подхватил Фандорин. – Я никогда невидел ничего п-подобного, даже в итальянском цирке, где маэстро пулей сбивалорех с головы собственной дочери!

Асагава скромно потупился.

– Можете называть это «японским цирком», – сказалон. – Я всего лишь соединил два наших древних искусства: баттодзюцу иину-омоно. Первое – это…

– Знаю, знаю! – взволнованно перебил ЭрастПетрович. – Это искусство м-молниеносного выхватывания меча из ножен. Емуможно научиться! А что такое ину-омоно?

– Искусство стрельбы из лука по бегущим собакам, –ответил чудо-стрелок, и титулярный советник сразу сник, подумав, что такойценой не нужно ему никакой чудо-стрельбы.

– Скажите, Асагава-сан, – спросил Фандорин. –Вы уверены, что остальные двое ваших людей стреляют так же хорошо?

– Гораздо лучше. Поэтому моя задача – сухорукий, с негохватит одной меткой пули. Но господин вице-консул, должно быть, тоже хочетпродемонстрировать своё искусство? Я только прикажу обратно приделать мишенямруки.

Эраст Петрович лишь вздохнул.

– Б-благодарю. Я вижу, что японская полиция отличнопроведёт операцию и без нашего участия.

* * *

Но никакой операции не вышло. Заброшенная сеть вновьосталась без улова. Сацумцы в годаун не вернулись – ни днём, ни в вечернихсумерках, ни в ночной тьме.

Когда окрестные холмы порозовели от лучей восходящегосолнца, Фандорин сказал хмурому инспектору Асагаве:

– Они не придут.

– Этого не может быть! Самурай никогда не бросит своюкатану!

К исходу ночи от насмешливой уверенности японца мало чтоосталось. Он делался все бледнее, углы рта нервно подрагивали – было видно, чтоон с трудом сохраняет остатки самообладания.

После вчерашнего издевательства Фандорин не испытывал кинспектору ни малейшего сочувствия.

– Не надо было до такой степени полагаться насобственные силы, – мстительно заметил он. – Сацумцы заметили вашуслежку. Мечи самураям, возможно, и дороги, но собственная шкура все-такидороже. Я отправляюсь спать.

Лицо Асагавы мучительно дрогнуло.

– А я останусь и буду ждать, – процедил он сквозьстиснутые зубы, уже безо всяких «с вашего позволения» и «если господинвице-консул соизволит разрешить».

– Ну-ну.

Попрощавшись с Локстоном и доктором Твигсом, Эраст Петровичотправился домой.

Пустая набережная была окутана прозрачным, нежным туманом,но титулярный советник не смотрел ни на нарядные фасады, ни на влажнопосверкивающую мостовую – его взгляд был прикован к нерукотворному чуду,именуемому «восход над морем». Молодой человек шёл и думал, что если б каждыйчеловек начинал свой день, наблюдая, как Божий мир наполняется жизнью, светом икрасотой, то в мире исчезли бы мерзость и злодейство – в омытой восходом душепросто не нашлось бы для них места.

Впрочем, жизнь Эраста Петровича сложилась таким образом, чтопрекрасным мечтаниям он мог предаваться лишь наедине с собой, да и то самоенедолгое время – безжалостный рассудок немедленно расставлял всё на свои места.«Очень возможно, что созерцание восхода над морем и понизило бы уровеньпреступности в первой половине суток, но лишь затем, чтобы ещё более повыситьего во второй, – сказал себе титулярный советник. – Человекусвойственно стыдиться моментов умильности и прекраснодушия. Можно было бы,конечно, для равновесия принудить всё население земли любоваться и закатом,зрелище тоже хоть куда. Однако страшно представить, во что тогда превратятсяпасмурные дни…»

Фандорин со вздохом отвернулся от картины, сотворённойБогом, к пейзажу, созданному людьми. В этот чистый, умытый росой час сейпоследний тоже был очень недурён, хоть и куда менее совершенен: под фонарём,подложив под щеку кулак, дрых обессилевший матрос, на углу противно шаркалметлой не в меру усердный дворник.

Вдруг он уронил своё орудие, оглянулся, и в ту же секундуФандорин услышал стремительно нарастающий грохот, женские крики. Из-за угла нанабережную бешено вынеслась лёгкая одноколка. Чуть не перевернулась,оторвавшись от мостовой одним колесом, но кое-как выровнялась – лошадь успеласвернуть перед самым парапетом, однако замедлила бег не более чем на долюсекунды. С истошным ржанием мотнула башкой, роняя клочья пены, и припустиласумасшедшим галопом вдоль моря, быстро приближаясь к Фандорину.

В коляске была женщина, она держалась обеими руками засиденье и пронзительно кричала, растрепавшиеся чёрные волосы развевались поветру – шляпка, должно быть, давно слетела. Всё было ясно: лошадь чего-тоиспугалась, понесла, а хозяйка не смогла удержать поводья.

Эраст Петрович не анализировал ситуацию, не пыталсяпредугадать возможные последствия, он просто соскочил с тротуара и побежал втом же направлении, в каком неслась коляска, – настолько быстро, насколькоможно бежать, если все время глядишь назад.

Лошадь была красивой белой масти, но грубовата и невысока вхолке. Титулярный советник уже видел таких здесь, в Йокогаме. ВсеволодВитальевич сказал, что это исконно японская порода, отличающаяся капризностью ималой пригодностью для езды в упряжке.

Фандорину никогда в жизни не доводилось останавливатьвзбесившуюся лошадь, но однажды, во время недавней войны, он видел, сколь ловкоэто получилось у казака и, с всегдашней своей любознательностью, выспросил, какэто делается. «Ты, барин, главно дело, за уздейку её не лапь, – поделилсянаукой донец, – они, когда сдуремши, энтого не любят. Ты ей на шею прыгай,голову к земле гни. Да ори на неё не матерно, а ласково: „донюшка, голубушка,невестушка моя“. Она в разум и войдёт. А ежели жеребец, то его надо „братишкой“,ещё „земелей“ можно».

Когда обезумевшее животное поровнялось с бегущим, ЭрастПетрович поступил в полном соответствии с теорией. Прыгнул, повис на потной,скользкой шее и только тут сообразил, что не знает, жеребец это или кобыла – небыло времени рассматривать. Поэтому на всякий случай запустил и «донюшку», и«земелю», и «братишку» с «голубушкой».

Сначала не помогло. То ли надо было уговаривать по-японски,то ли лошади не понравился груз на шее, но представительница (а может,представитель) капризной породы страшно фыркнула, замотала башкой, попробовалацапнуть титулярного советника зубами за плечо. Не преуспела и лишь тогда началапонемногу замедлять бег.