— Кэлос… — прошептал я. — Кэлос, друг мой…

Он ещё жил. И смотрел на меня. Не обвиняя, не прося осострадании — прощаясь.

— Куда ни кинь… — прошептал Кэлос.

— Слушай меня!

— Слышу…

Я взял его за руку — рука была нестерпимо тяжёлой. Сколькоже он весит? Сколько в нём плоти, а сколько — железа?

— Ты человек…

— Был…

— Ты человек, Кэлос.

— Я даже боли не чувствую, Пётр. Я её… отключил. Какой ячеловек…

— Кэлос! Да слушай ты меня, сволочь!

Жизнь уходила из него с каждой каплей крови, с каждойотказавшей железкой. Да что он вбил себе в голову, дурак! Тот ли из насчеловек, кто с рождения оставался в своём теле? Или тот, кто пытался бытьчеловеком?

— Кэлос, тебя ждут. Ты помнишь это? Если ты не вернёшьсядомой… твоя жена уйдёт следом.

— Она готова к этому…

— Не решай за других! Никогда не решай за других!

— Ничто меня не держит, Пётр.

Слова звучали всё тише и тише. Он уходил — а я не знал, чтосказать, как передать ему то, во что я верил, что было спасением, единственными неизменным, вечным якорем наших миров…

— Тебя ждут, Кэлос. Твоя жена тебя ждёт. Если ты сможешьудержаться, то сможет и она.

— Надо ли?

— Ты не смеешь! — крикнул я. — Слушай же меня! Я не знаю,что тебе дорого, что нет, только запомни одно: Врата это нить — и пока еёкто-то держит, пока тебя ждут…

Он улыбнулся — и улыбка на изорванном лице была насмешкой.

— Тебя ждут, Кэлос. Поверь!

— Не решай за других… никогда…

Я поднялся.

Посмотрел на Машу.

— Я ничего не могла поделать, — прошептала она. — Пётр, ястреляла… у того гада был силовой щит…

Гада?

Да нет же, конечно. Они защищали свой мир. Тот кусочексчастья, что несли для него. Мы оказались сильнее. Мы победили. И небеса неразверзлись, земля не разошлась под ногами. Дарованное Зерно — не сказочныйамулет, что нельзя отнять. Можно, и ещё как.

Каждый приходит в Тень по-своему.

Я подошёл к неподвижному синекожему существу. Стал разжиматьладонь, выковыривая из скрюченных пальцев сгусток холодного огня.

Тело дёрнулось. В огромных глазах вновь блеснул разум.

— Живой! — крикнула Маша. — Добей его, Пётр!

Синекожий не сопротивлялся. Лежал, тихо поскуливая.

Наверное, так звучит их плач. Лишь тонкие пальцы хрустели,всё крепче сжимаясь на Зерне.

— Да что у вас за беда, зачем вам-то! — закричал я.

Существо стонало, вжимаясь в скалу. Свет Зерна был почти невиден, скрытый ладонью.

— Добей! — повторила Маша.

— Ты сможешь? — огрызнулся я. Она промолчала.

— Надо… — вдруг прошептало существо. — Надо. Очень. Очень.Надо. Очень…

Рваная речь существа была не огрехом перевода, мы сейчаспонимали друг друга безошибочно. Сам строй мысли… сама их природа… они слишкомдалеки от нас…

— Плохо… Очень. Очень. Плохо. Плохо. Смерть. Наступает.Смерть. Наступает…

То ли я не могу понять их эмоции, то ли они не передаютсяэтим пластинчатым ртом, и только слова остались на долю чужака, бессмысленные ижалкие, никогда ему меня не переспорить, как я не переспорил Кэлоса, и Кэлосушёл навсегда, киборг перестал играть в человека, а мир синекожих прекратитжить… да, я верю, у них и впрямь беда, может быть, похлеще нашей, только чтомне за дело до их беды, я же должен спасти свою Землю…

А те, кто придёт потом, вольны благословлять меня илипроклинать, замаливать грехи или насмешливо улыбаться вслед исчезнувшей расе…Интересно, от чего зависит, будут они каяться или улыбаться? Как бы посмотретьтуда, вперёд, в мир, что будет солнечным и ясным, как увидеть выражение их лиц?

Как решить?

— Дай, — сказал я. — Дай. Надо. Надо. Надо.

Ладонь разжалась. Я взял крошечный шарик. Нет, он оказалсяне холодным, тёплым… чуть тёплым.

И всё же — не холодным.

Комок мягкого огня. Зародыш Врат.

Маша вздохнула у меня за спиной. Протянула руку — иотдёрнула. Прошептала:

— Да будь они все прокляты… Пётр, давай, уходим…

Я не шевелился. Маша отошла к Кэлосу, нагнулась, поднимаятело. Краем глаза я видел, как она тащила его к флаеру.

Как ты сказал, Кэлос? Каждый приходит в Тень по-своему? Ктомольбой, кто трудом, кто грабежом? Не надо волноваться?

Я посмотрел — туда, куда не заглянуть, в далёкое далеко.Потомки улыбались.

— Будь оно всё проклято, — согласился я с Машей.

Протянул Зерно синекожему.

Фасеточные глаза замерцали, поплыли, отражая свет Зерна.

— Даёшь? Возвращаешь?

— Возвращаю. Даю, — признал я.

И бросил Зерно в подставленную ладонь, в жадно сжавшиесяпальцы, мигом укрывшие то, что было нужно нам обоим.

Вот только свет не пропал. В моей ладони, будто приклеившиськ коже, мерцала ещё одна огненная горошина.

Синекожий проворно разжал ладонь, будто убеждаясь, что нестал жертвой ловкости рук.

— Одно? И другое? Два? Зерна?

— Два, — согласился я.

Мигом вернулся страх. Передо мной был не скулящий,поверженный, недобитый враг, а соперник. Теперь и я чувствовал в руке тепло.Уже не чужое — своё.

И знал, что не хочу его отдавать. Никому.

На корточках, не вставая, я пятился от синекожего. Тотприподнялся, свободной рукой достал что-то из портупеи. Дьявол!

Но он не стрелял.

Я дополз до флаера. Приподнялся, цепляясь за обрез кабины.Мы замерли — словно два испуганных зверя, урвавшие по своему клочку добычи, нобезумно боящиеся, что сопернику захочется иметь всё. Какие, к чёрту, разумныепредставители великих цивилизаций! Два шакала, дерущихся за объедки антилопы,пока лев спит…

Если местные боги не спали, то они, наверное, усталихохотать, глядя на нас.

Одним рывком я заскочил в кабину, нырнул в спасительнуюмягкость тьмы. Увидел сквозь прозрачный корпус, как синекожий сиганул вверх потропинке под прикрытие скалы.