Его подчиненный – новый какой-то, молодой, незнакомый Мазуру– преданно и настороженно торчавший за правым плечом шефа (то есть там, где иполагается по уставу быть ангелу-хранителю), слушал это ошарашено, потом лицоего приняло ожесточенное, служебноевыражение, и правая рука потихонечкупоползла под белоснежный морской кителек...

– Отставить, – сказал Мазур равнодушно. – У вашегокомандира всегда было специфически извращенное чувство юмора...

– Отставить, – покосился и Лаврик на своегонапрягшегося орла. – Это я так шутю на радостях... но ты, Кирилл, и всамом деле очень уж долго болтался по континенту. На полную катушку, поди,попользовался всеми здешними удовольствиями? Винишко, экзотика, девочкитемпераментные...

Обижаться на него было бессмысленно – во-первых, Лаврика непеределаешь, и никуда от него не деться, а, во-вторых, чертов особист далеко невсегда торчал в безопасном тылу, случалось вдвоем хаживать по лезвию... Иобязаны кое-чем друг другу, чего уж там.

– Ну, разумеется, – сказал Мазур. – Больше тебескажу: я даже в борделе работал, недолго, правда...

– Не шлюхой, надеюсь?

– Обижаешь. Главным вышибалой.

– Ну, это ты потом напишешь, – сказал Лаврикбесстрастно. – Сам понимаешь, писать тебе оперу потолще «Войны и мира»...

– Понимаю, – сказал Мазур с грустной покорностьюсудьбе.

– Жмуров много?

– Ерунда, – сказал Мазур. – В пределах среднейнормы.

– Стареем, – кивнул Лаврик. – В сентиментальностьвпадаем, жмуров кладем не штабелями, а через раз... – он повернулся ксвоему молодому кадру. – Обрати внимание, Вадик: за иллюминатором тишина иблаголепие, город дрыхнет себе совершенно нетронутым. Душевный все-таки человеккапитан Мазур – а ведь мог на прощанье городишко и с четырех концов запалить, снего станется... Ладно. Неси все это к Реброву, пусть радиограмму пошлет, а томеня дергают что ни час...

Молодой собрал микросхемы с величайшим тщанием ибережностью, словно тончайший старинный фарфор, вышел за дверь с видомпросветленным и гордым от сознания своей причастности к таким вот играм.

– Новый? – кивнул ему вслед Мазур.

– Ага, – сказал Ларик. – Натаска на пленэре...Вроде бы будет толк. Что ты озираешься?

– Портрета не вижу, – сказал Мазур. – Ты ведь,насколько я понимаю, замполитом тут числишься? Сиречь первым помощником, ежелина гражданский манер? Что ж у тебя в каюте портрета генсека нету? Это, Самарин,как ни крути, политическая близорукость, должен тебе заявить со всейнелицеприятностью, как член КПСС члену... И вообще, у тебя водки нет?

– У меня-то? – хмыкнул Лаврик, проворно распахиваяшкафчик. – Обижаешь. Ром местный пойдет?

– А чего ж...

– Ты мне политическую близорукость не шей, – сказалЛаврик, проворно расплескивая по стаканам и высыпая в качестве закуски сполдюжины конфеток. – Портрет отсутствует не по причине аполитичности, аввиду полного отсутствия оного. Нету еще портретов, чтоб ты знал... Не успелинарисовать и распространить.

Мазур так и застыл со стаканом в руке:

– Я тебя правильно понял?

– Ага, – сказал Лаврик, щурясь через пенсне. –Должен вам с прискорбием сообщить, как член члену, что партия и народосиротели. Помер товарищ Черненко, пока ты на берегу развлекался. Такие дела.Генеральным секретарем у нас пару дней как Михаил Сергеевич Горбачев, так что портретовполучить не успели. Вообще, Кирилл, я давно уже подметил тенденцию: как толькоотправишься ты куда-нибудь на задание, тут и очередной генсек помрет... Правослово, тенденция. Если так и дальше пойдет, придется тебя невыездным сделать,так оно для генсеков спокойнее будет...

– Погоди, – сказал Мазур. – Горбачев? А этоеще кто? Что-то я такого и не припомню...

– Да он недавно там, – сказал Ларик. –Ставропольский, пятьдесят четыре года...

Мазур так и вылупил на него глаза:

– Скоко?

– Повторяю по буквам. Пятьдесят четыре.

– Охренеть... – сказал Мазур. – Это ж пацан, потамошним по меркам. Мир перевернулся, не иначе... Пятьдесят четыре? Лаврик, чтоу нас в отечестве деется?

– Все правильно деется, – ухмыльнулся Лаврик.Наклонился к нему и понизил голос. – По точным данным – человекАндропова... Понял?

Мазур сидел в совершеннейшем обалдении, зажав в рукенетронутый стакан, переваривая эти сногсшибательные новости.

– Слушай, Лаврик... – вымолвил он наконец. – Ноэто же... Это ж черт знает что... Пятьдесят четыре всего... ЧеловекАндропова... Что, кончилось болото? Звиздец маразматикам?

– Тихо, тихо, – сказал Лаврик, машинально обернувшисьна дверь. – Не ори, как больной слон... Не нашего ума дело, не по нашимпогонам. Но если интересуешься моими личными впечатлениями, то могу тебе посекрету сказать, что лично я, знаешь ли, воспрянул. Пятьдесят четыре года,человек Андропова – это, знаешь ли, внушает нешуточный оптимизм. ЮрийВладимирович не стал бы наверх толкать всякую шелупонь... Дернем за перемены клучшему?

– Дернем, – сказал Мазур с непритворнымвоодушевлением. – За Михаила... как там его?

– Сергеевича.

– За Михаила Сергеевича! – сказал Мазур.

И молодецки осушил налитый до половины стакан, непоморщившись. Блаженное тепло разлилось по телу, и будущее казалось не то чтобыпрекрасным, но, безусловно, радостным, а все недавнее прошлое, все пережитые насуше треволнения, все лица и улицы, все схватки и женские объятия уже таяли впамяти, как сон или туман – в том числе и женщина с картины Боттичелли,имевшая глупость всерьез влюбиться в привидение. Где-то на донышке душиощущалась печальная заноза, но это, он знал, ненадолго: такая уж судьба выпала,не имел он права ни на прошлое, ни на воспоминания...

* * *

...Он получил Красную Звезду – как и остальные пятеро живыхвкупе с шестым, обозначенным «посмертно».

А вскоре в стране начались нешуточные перемены, и началисьони с того, что карающий меч единственно верного учения, ненадолго оставив впокое чудище империализма, обрушился, молодецки рассекая воздух, на гидрупьянства и алкоголизма...

* * *

Красноярск, май 2003.