— Посторонитесь-ка, господа купцы, позвольте самоварчиквзять…

Дениска посторонился и опять взялся за ручку чемодана.

— Спер, верно, где-нибудь? — спросил Тихон Ильич,кивая на чемодан и думая о деле, по которому пошел на станцию.

Дениска промолчал, нагнув голову.

— И пустой ведь?

Дениска рассмеялся.

— Пустой…

— С места-то прогнали?

— Я сам ушел.

Тихон Ильич вздохнул.

— Живой отец! — сказал он. — Тот тоже всегдатак-то; наладят его в шею, а он — "я сам ушел".

— Глаза лопни, не брешу.

— Ну, хорошо, хорошо… Дома-то был?

— Был две недели.

— Отец-то опять без дела?

— Таперь без дела.

— Таперь! — передразнил Тихон Ильич. —Деревня стоеросовая! А еще революцанер. Лезешь в волки, а хвост собачий.

"Авось и ты-то из тех же квасов", — сусмешкой подумал Дениска, не поднимая головы.

— Значит, сидит себе Серый да покуривает?

— Пустой малый! — убежденно сказал Дениска.

Тихон Ильич постучал ему в голову костяшками.

— Хоть бы дурь-то свою не выказывал! Кто ж так-то проотца говорит?

— Стар кобель, да не батькой звать, — ответилДениска спокойно. — Отец — так корми. А он дюже меня кормил?

Но Тихон Ильич не дослушал. Он выбирал удобную минуту, чтобыначать деловой разговор И, не слушая, перебил:

— А на билет-то до Тулы есть?

— А на кой он мне, билет-то? — ответилДениска. — Приду в вагон, — прямо, господи благослови, под лавку.

— А книжечкй-то где расчитывать? Под лавкой-то нерасчитаешься.

Дениска подумал.

— Вона! — сказал он. — Не все ж под лавкой.Залезу в нужник, — читай хошь до свету.

Тихон Ильич сдвинул брови.

— Ну вот что, — начал он. — Вот что: всю этумузыку пора тебе бросать. Не маленький, дурак. Вали-ка назад, наДурновку, — пора к делу прибиваться. А то ведь на вас смотреть тошно. Уменя вон… надворные советники лучше живут, — сказал он, разумея дворовыхсобак. — Помогу, уж так и быть… на первое время. Ну, на товаришко там, наструмент… И будешь и сам кормиться, и отцу хоть немного подавать.

"К чему это он гнет?" — подумал Дениска.

А Тихон Ильич решился и докончил:

— Да и жениться пора.

"Та-ак!" — подумал Дениска и не спеша сталзавертывать цигарку.

— Что ж, — спокойно и чуть-чуть печально отозвалсяон, не поднимая ресниц. — Я каляниться не стану. Жениться можно. Поприституткам хуже ходить.

— Ну вот то-то и оно-то, — подхватил ТихонИльич. — Только, брат, имей в виду, — жениться с умом надо. Их,детей-то, с капиталом хорошо водить.

Дениска захохотал.

— Чего гогочешь-то?

— Да как же! Водить! Вроде кур али свиней.

— Не меньше кур и свиней есть просят.

— А на ком? — с печальной усмешкой спросилДениска.

— Да на ком? Да… на ком хочешь.

— Это на Молодой, что ли?

Тихон Ильич густо покраснел.

— Дурак! А Молодая чем плоха? Баба смирная, работящая…

Дениска помолчал, ковыряя ногтем жестяную шляпку начемодане. Потом прикинулся дураком.

— Их, молодых-то, много, — сказал онпротяжно. — Не знаю, про какую вы балакаете… Про энту, что ль, с какой выжили?

Но Тихон Ильич уже оправился.

— Жил я ай нет, — это не твоего, свинья, умадело, — ответил он и так быстро и внушительно, что Дениска покорнопробормотал:

— Да мне одна честь… Я ведь это так… к слову…

— Ну, значит, и не бреши попусту. Людьми сделаю. Понял?Приданого дам… Понял?

Дениска задумался.

— Вот съезжу в Тулу… — начал он.

— Нашел петух земчужное зерно! На кой ляд тебе Тула-то?

— Дюже дома оголодал…

Тихон Ильич распахнул чуйку, сунул руку в карман поддевки —решил было дать Дениске двугривенный. Но спохватился, — глупо деньгишвырять, да еще и зазнается этот толкач, подкупают, мол, — и сделал вид,что ищет что-то.

— Эх, папиросы забыл! Дай-ка свернуть.

Дениска подал ему кисет. Над крыльцом уже зажгли фонарь, ипри его тусклом свете Тихон Ильич вслух прочел крупно вышитое белыми нитками накисете:

"Каво люблю таму дарю люблю сердечна дарю кисет навечно".

— Ловко! — сказал он, прочитав. Дениска застенчивопотупился.

— Значит, уж есть краля-то?

— Мало ль их, сук, шатается! — ответил Денискабеспечно. — А жениться я не отказываюсь. Ворочусь к мясоеду, и господиблагослови…

Из-за палисадника загремела и с грохотом подкатила к крыльцутелега, вся закиданная грязью, с мужиком на грядке и ульяновским дьякономГоворовым посредине, в соломе.

— Ушел? — тревожно крикнул дьякон, выкидывая изсоломы ногу в новой калоше.

Каждый волос его красно-рыжей лохматой головы буйно вился,шапка съехала на затылок, лицо разорделось от ветра и волнения.

— Поезд-то? — спросил Тихон Ильич. — Нет-с,еще и не выходил-с.

— Ага! Ну, слава богу! — радостно воскликнулдьякон и все-таки, выскочив из телеги, стремглав кинулся к дверям.

— Ну, стало быть, так, — сказал ТихонИльич. — Стало быть — до мясоеда.

В вокзале пахло мокрыми полушубками, самоваром, махоркой,керосином. Накурено было так, что точило горло, еле светили лампы в дыму, вполумраке, сырости и холоде. Визжали и хлопали двери, толпились и галделимужики с кнутами в руках — извозчики из Ульяновки, дожидавшиеся седока иногда поцелой неделе. Среди них, подняв брови, ходил еврей-хлеботорговец, в котелке, впальто с капюшоном. Возле кассы мужики тащили на весы чьи-то господскиечемоданы и корзины, обшитые клеенкой, на мужиков кричал телеграфист,исполнявший должность помощника начальника станции, — молодой коротконогиймалый с большой головой, с кудрявым желтым коконом, по-казацки взбитым из-подкартуза на левом виске, — и крупной, дрожью дрожал сидевший на грязномполу пойнтер, пятнистый, как лягушка, с печальными глазами.

Протолкавшись среди мужиков, Тихон Ильич подошел к буфетнойстойке, поболтал с буфетчиком. Потом пошел назад домой. На крыльце все ещестоял Дениска.

— Что я вас хотел попросить, Тихон Ильич, — сказалон еще застенчивее, чем всегда.