— Танечка, скажи, что они там думают о будущем? Какие у нихпланы? Я читал, они готовят побег, — спросил Брянцев.

— О, это было бы слишком большим подарком для Керенского.Нет, бежать никто не собирается. Ждут открытого суда над Корниловым и полногоего оправдания.

— Да, для армии, для всей России это было бы наилучшимвариантом, — сказал Брянцев, — Лавра Георгиевича, и всех их, разумеется, должныоправдать. Скажи, Танечка, когда у тебя срок?

— Ждём к середине ноября, — ответил за Таню МихаилВладимирович.

— Ну, я думаю, ваш Данилов вернётся раньше, — увереннозаявила Жарская.

Тане пришлось ещё целую неделю повторять свои рассказы опоездке в Быхов. Судьба узников интересовала всех — курсисток-медичек,гимназистов, соучеников Андрюши, Зою Велс, которая теперь ходила в галифе, всапогах и ладно сшитой шинели, даже молоденьких шляпниц из ателье мадам Котти,которых Таня встречала у дома по утрам.

О быховских генералах и офицерах писали все газеты.

То и дело вспухали волны слухов о побеге и новой попыткепереворота. Корнилов в тюрьме получал множество анонимных, нацарапанных левойрукой посланий, где его умоляли спасти Россию, прийти на помощь несчастному,лишённому государственной защиты обывателю.

В московские банки, в общественные организации, к богатымчастным лицам являлись разные личности, требовали крупных пожертвований на«тайную корниловскую организацию», предъявляли записки от московскихобщественных деятелей и «собственноручные» письма от генерала, подделанныевесьма умело.

Открытого суда ждал не только Лавр Георгиевич Корнилов.Ждала вся Россия. Но суда не было. Керенский сформировал Третье коалиционноеправительство, провозгласил Россию федеративной республикой, выпустил из тюрьмыТроцкого и прочих большевиков.

Бастовали и закрывались заводы, фабрики, стояла железнаядорога. Ленин заявил, что пришло время захватить власть:

— За нами верная победа, ибо народ уже близок к отчаянию иозверению.

В октябре Тане стало совсем нечего надеть. Даже самыесвободные юбки и платья не сходились, магазины готовой одежды в Москвезакрывались, частных портных почти не было, а те, что остались, заламываличудовищные цены. Няня извлекла из своих сундуков платья, в которых мама носилаАндрюшу на последних месяцах.

— Мама со мной в животе выглядела так же? — спросил Андрюша,внимательно разглядывая сестру.

— Нет. Иначе. Она была на пятнадцать лет старше, — хмуропробормотал Михаил Владимирович, — вообще, мне не нравится эта затея. Неужелинельзя придумать что-то другое?

— Папа, перестань, — поморщилась Таня, — ты никогда не былсуеверным.

Михаил Владимирович отвернулся и ничего не ответил. У негоне выходило из головы случайное замечание хирурга Потапенко: «Восхищаюсь вашейТаней. Поразительно храбрая барышня. Беременная ходит на занятия, не гнушаетсяуроками в анатомическом театре, рожать собралась в последний день Помпеи».

Гамбург, 2006

Самолёт стал снижаться. Зубов, до этой минуты спокойнодремавший в кресле, вдруг наклонился к Соне и прошептал:

— Простите, мне ужасно неловко. Можно я подержу вас за руку,пока мы будем садиться?

— Пожалуйста, если вам страшно. — Соня слегка удивилась, нодала ему руку.

— У меня фобия, — объяснил он и мягко сжал её кисть, —однажды самолёт чуть не разбился, именно при посадке. Машину стало болтать ввоздушных потоках, выдали кислородные маски. Было полное ощущение, что вотсейчас грохнемся. У вас холодные руки. Вы мёрзнете?

— Нет. Просто знобит немного. Я недавно болела. Воспалениесреднего уха.

— Да, я знаю, вы болели, но не думал, что так серьёзно. Уменя в детстве однажды было воспаление среднего уха, лет в десять, наверное.Сначала я радовался, что можно не ходить в школу, но потом проклял все насвете. Жуткая боль. У вас сейчас уши не закладывает?

Они разговаривали шёпотом. Свет в салоне погасили, горелитолько маленькие лампочки. Зубов продолжал сжимать её руку.

— Да, немного.

— Вам не страшно?

— Пока самолёт не взлетел, было страшно, даже коленкидрожали. Потом сразу прошло, стало интересно. Совершенно новое ощущение. Я дажене могу вспомнить, когда в последний раз летала на самолёте.

— Я только и делаю, что летаю. Боюсь ужасно, чувствую себя отвратительно.Мой вестибулярный аппарат ни к чёрту не годится. Но никуда не денешься. Знаете,я очень рад, что моё руководство из всех многочисленных претендентов выбралоименно вас.

— Спасибо. Кстати, я хотела спросить почему?

— Вы талантливый биолог. Вы работоспособны, абсолютнопорядочны, не тщеславны, — Зубов слегка пожал её руку и отпустил, — я личнонастаивал на вашей кандидатуре. Помимо всего прочего, вы мне по-человеческиочень симпатичны.

— Иван Анатольевич, но вы же видели меня всего один раз, вресторане.

— О, это вам только кажется, — он улыбнулся и подмигнул. —Я, Софья Дмитриевна, занимался вами, я вас изучал почти год. Это моя работа.

— Ужас какой! Неужели меня так тщательно проверяли? А яничего не заметила.

— За проектом стоят гигантские деньги. Моему руководствунужны абсолютно надёжные эксперты, не просто специалисты, а люди, которым можнополностью доверять, которых нельзя перекупить.

В иллюминаторе вспыхнули огни. Бескрайняя россыпь огней.Ночной Гамбург, в котором Соня никогда не бывала. На переднем сиденье строгийголос повторял:

— Катя, перестань вертеться. Зачем ты расстёгиваешь ремень?

— Бабушка, мне больно. Ушки болят.

— Потерпи немного, мы уже садимся. Сейчас всё пройдёт.

Сзади разговаривали двое мужчин, Соня не могла разобратьслов, ей то и дело мерещилось: «Будьте осторожны, прошу вас!»

В голове у неё мгновенно прокрутился весь долгий разговор сАгапкиным. Она вдруг ясно вспомнила, что один раз он назвал её папу простоДмитрием, словно старого знакомого, и он плакал, узнав о папиной смерти. Тогдаона не поняла этого, слишком всё было странно, неожиданно. А сейчас ясно отдаласебе отчёт: он папу знал, а папа его — нет. Как такое могло быть? Почему?

Самолёт приземлился. Зубов помог Соне надеть куртку.

— Не забудьте шарф. Здесь немного теплей, чем в Москве, носырость и ветер.