Люди, однако, попадались. Сначала древняя, лет шестидесяти,старуха. Она выскочила из щербатых ворот, когда вороному вздумалось опростатьсяна ходу, покидала в подол мешковинной юбки дымящиеся яблоки (обнажилисьземлистого цвета тощие ноги) и, плюнув вслед иностранцу, засеменила обратно.Съест, что ли? – испугался Корнелиус, но потом успокоил себя: для огородногоудобрения или на растопку.

Потом попался мужик, в одной рубахе. Он лежал посреди дорогине то мертвый, не то пьяный, не то просто спал. Конь осторожно переступил черезнего, кобыла обошла сторонкой.

Из-за плетня высунулись двое ребятишек, совсем голые,чумазые. Уставились на иноземца пустыми, немигающими глазенками. Один шмыгалносом, второй сосал палец. Корнелиусу они показались совершеннейшимизверенышами, хорошо хоть вели себя тихо – подаяния не клянчили и камнями некидались.

Впереди показалась давешняя лачуга, единственная на всюдеревню при трубе и слюдяных оконцах (в прочих домах малюсенькие окна былизатянуты бычьими пузырями). У крыльца лежали еще двое недвижных мужиков, водворе стояло несколько повозок, на привязи топталось с полдюжины лошадей. То,что надо: корчма или постоялый двор.

Корнелиус въехал за ограду, подождал, не выглянет ли слуга.Не выглянул. Тогда крикнул: «Эй! Эгей!» – до пяти раз. Всё равно никого. Вышелбыло на крыльцо человек в одних портках, с медным крестом на голой груди, но нев помощь путнику. Постоял, покачался, да и ухнул по ступенькам головой вниз. Изразбитого лба пропойцы натекла красная лужица.

Здесь много пьют, сделал для себя вывод Корнелиус. Должнобыть, сегодня какой-нибудь праздник.

Привязал лошадей сам. Расседлал, насыпал своего овса (был вовьюке кое-какой запасец). Каурая немного сбила левую заднюю, надо быперековать. Вороной был в порядке – чудо, а не конь.

Седельную сумку взял с собой, пистолеты тоже, мушкет повесилчерез плечо. За вьюками надо будет поскорей прислать слугу, а то не дай Богутащат.

Толкнул дощатую дверь, оказался в полутемном сарае. Шибанулов нос кислым, гнилым, тухлым. Шведский лейтенант сказал правду, пахло отмосковитов не амброзией.

Постоял на пороге, привыкая к сумраку. Несколько длинныхстолов, за ними молчаливые – нет, не молчаливые, а тихо переговаривающиесябородатые оборванцы. Перед ними глиняные кружки либо квадратные штофы толстогозеленого стекла, одни побольше, другие поменьше. Пьют часто, запрокидываяголову рывком. Пальцами из мисок берут рубленую капусту. В дальнем углу стойка,за ней дремлет кабатчик.

Капитан шагнул было в ту сторону, да вдруг обмер, захлопалглазами. Возле самой двери, на полу, сидела на коленях девчонка, леттринадцати, в грязной рубашке, грызла подсолнечные семена, плевала на пол. Былаона конопатая, с намалеванными до ушей угольными бровями, с вычерненными сажейресницами, со свекольным румянцем во всю щеку. Но поразила Корнелиуса не этадикарская раскраска, а цвет непокрытых и нечесаных, до пупа волос. Он был тотсамый, медно-красный, настоящая «Лаура»! Встреча с Московией начиналась добрымпредзнаменованием.

Фон Дорн нагнулся, взял двумя пальцами прядь, посмотрелполучше. Никаких сомнений. Если отправлять в Амстердам, скажем, по три, нет, почетыре возка в год, до за четыре года это получится… двадцать четыре тысячигульденов! Дай срок, мой прекрасный будильник, скоро ты обретешь достойное тебяжилище.

Девчонка посмотрела на шепчущего иноземца снизу вверх,головы не отдернула, плевать шелуху не перестала. Покупать у нее волосы сейчас,конечно, смысла не имело – похоже, в Москве недостатка в рыжих не будет.. Ноприцениться все же стоило, чтобы прикинуть, во сколько станет возок.

Корнелиус дернул за волосы, да еще показал на них пальцем.Применил одно из десятка необходимых слов, выученных по дороге:

– Potschom?

Ответила не девчонка, а косматобородый плюгавец с чернойповязкой поперек лица:

– Poluschka.

Оскалил голые десны, сделал чудовищно похабный жест и сказалеще что-то, подлиннее. Капитан разобрал слово «kopeika». Девчонка шмыгнуланосом и вдруг задрала подол до тощих, как веточки, ключиц. Зачем – неясно. Подрубашкой она оказалась совсем голая, но смотреть там по малолетству пока ещебыло не на что. Должно быть, убогая рассудком, догадался Корнелиус, думая одругом.

Предположим, бородач сказал, что за полушку волосы дадутобрезать частично, за копейку под корень. Полушка – это четверть копейки, на гульденменялы дают двадцать копеек… Волос на вид было фунта на два. От умножения иполучившихся цифр у Корнелиуса заколотилось сердце. Выходило очень дешево!

Плюгавец всё лез, толкал в бок, подсовывал девчонку и так, иэтак. Капитан слегка двинул его в ухо, чтоб отстал, и пошел к стойке.

Он охотно съел бы сейчас пол бараньей ноги или целогокаплуна, но горячей еды здесь, похоже, не подавали. На прилавке, среди мутных,пахучих луж стояло блюдо со склизкими грибами, миска с черной, клейкой на видмассой, еще лежали несколько ломтей серого хлеба, а кислая капуста былавывалена горой прямо на неструганые доски.

Кабатчик спал, пристроившись щекой на стойку, сивая бородищабережно разложена поверх мисок и капусты. Выбирая, что взять, Корнелиусрассеянно снял с бороды жирную вошь, раздавил ногтями. Кроме как хлебом и виномразжиться здесь было нечем.

Он поднял руку хлопнуть корчмаря по плешине, но оказалось,тот не спит – посматривает прищуренным взглядом, да не в лицо приезжемучеловеку, а на перекинутую через плечо сумку. Капитан взял изрядный ломотьхлеба, бросил на стол серебряный лепесток копейки и сказал по-польски, надеясь,что бородатый поймет:

– Wodka!

Копейку кабатчик сунул в рот – при этом за толстой щекойзвякнуло, а выпить принес не сразу: почему-то ушел в закут, что за стойкой, ивынес не бутылку, глиняную кружку. За копейку было маловато. Фон Дорн понюхал(ну и пойло, хуже французского кальвадоса), выпил мутную жидкость залпом истукнул пустой кружкой о дерево – наливай еще.

Водка оказалась крепка. Пунцовая рожа корчмаря расплылась встороны и стала похожа на американский фрукт томат, пол закачался у капитанапод ногами. Он схватился за стойку. Брякнул свалившийся мушкет.

– Чем ты меня напоил. Иуда? – сказал Корнелиус томату,закрыл неподъемно тяжелые веки. Когда же, мгновение спустя, открыл их снова, тоувидел уже не подлую харю кабатчика, но безмятежное майское небо и пушистыеоблачка.