Фон Дорн учтиво приподнял шляпу, достал из сумки подорожнуюграмоту, выразительно покачал печатями. Потом развернул и сделал вид, чточитает из середины – на самом деле повторил заученное наизусть: «I tomumuschkaterskomu kapitanu Korneju Fondornowu jechati wo Pskow, da w WelikijNowgorod, da wo Twer, a izo Tweri na Moskwu ne meschkaja nigde».

Офицер снова зацыкал и зашикал, потянулся за грамотой(дохнуло дрянным шнапсом), но Корнелиус, слава богу, не вчера на свет появился.Еще разок показал подвешенную печать, да и прибрал подорожную от греха.

– Pskow – Nowgorod – Twer – Moskwu, – повторил он и строгопогрозил.

– Meschkaja nigde (что означало «по срочномугосударственному делу»).

Под кустом, оказывается, сидел еще один московит – безоружия, с медной чернильницей на шее и гусиным пером за ухом.

Лениво поднявшись, он сказал на скверном, но понятномнемецком:

– Плати три ефимка приставу, один мне, один стрельцам – имтоже жить надо – и езжай себе с Богом, коли нужный человек.

Пять рейхсталеров? Пять?! Да за что?!

– Ага, сейчас, – кивнул Корнелиус. – Только подпругуподтяну.

Подтянул. А после ка-ак гикнет коню в ухо, ка-ак стегнетплеткой. Дырку вам от прецля, господа стражники, а не пять рейхсталеров.

Сзади пальнули, и воздух зашуршал неожиданно близко, вкаком-нибудь полулокте от уха. Но ничего, Бог миловал. Фон Дорны везучие, этоиздавна известно. Одна беда – никогда не умели извлекать пользу из своейудачливости. А виной тому проклятое чистоплюйство, да еще злосчастный фамильныйдевиз, придуманный первым из рода, Тео-Крестоносцем, на беду потомкам: Honorprimum, alia deinde[3].

Прапрадед Тибо-Монтесума, вернувшийся из Мексики с целойповозкой ацтекского золота, вызвал дерзкими речами гнев императора Карла –остался и без золота, и без головы. Двоюродный дед Ульрих-Красавчик достигблестящего положения, став фаворитом вдовствующей герцогини Альтен-Саксенской.И что же? Влюбился в бесприданницу, покинул княжеский дворец и окончил свои днив бедности.

Когда-то Корнелиусу по молодости и глупости виделасьособенная красота и лихость в этой фондорновской нерачительности к подаркам судьбы,но, поголодав в походах и осадах, померзнув, поглотав дыму, он понемногу вошелв разум, понял: честь хороша для тех, кто может ее себе позволить. А если всётвое состояние помещается в невеликой седельной сумке, то про honor лучше допоры до времени забыть.

Что же там было, в заветной сумке?

Перво-наперво – грамота от князя Тулупова, пропуск к славе ибогатству, достигнув которых, можно будет и о чести вспомнить.

Потом кипарисовый крестик из Святой Земли, выигранный вкости у одного анжерского капуцина.

Золотой медальон с инициалами «С. v. D.» – тайный матушкинподарок, когда навечно уезжал из Теофельса. Раньше внутри лежала частица ДреваИстинного Креста Господня, да в прошлом году выпала в битве близ Шарлеруа,потерялась.

Самая же дорогая и редкая вещь – превосходный будильник,корнелиусова доля при разделе отцовского имущества. Дележ был честный, согласнозавещанию. Клаусу достались замок, земля и долги; Марте и Грете – по перине идве подушки и по два платья; Фердинанду – хороший конь с седлом; Андреасуничего, потому что слуге Божию земное достояние – тлен; самому же младшему,Корнелиусу – будильник, военный трофей покойного батюшки, валленштейновскогосолдата. Будильник был бронзовый, с хрустальным окошком и золочеными цифрами, амог ли звонить или давно сломался, того Корнелиус не знал, потому что берегдрагоценную вещь пуще глаза и механизм не заводил. Никогда, даже в самуютрудную пору, отцовское наследство в заклад не сдавал, при игре на кон неставил. У будильника был особенный смысл. Такая роскошная безделица хорошосмотрелась бы лишь в богатом антураже, среди бронзовых скульптур, мрамора ибархатных портьер, и цель карьеры Корнелиус определял для себя так: найтибудильнику подходящее обиталище и на том успокоиться. Пока до цели было ох какдалеко.

Но там же, в кожаной сумке, лежал маленький сверточек,благодаря которому странствия будильника могли благополучно завершиться в нестоль уж отдаленном будущем. Прядь медно-рыжих волос, тщательно завернутая впергамент, сулила Корнелиусу барыши, которых не накопишь никаким жалованием, даи у турков на шпагу вряд ли возьмешь. Перед отплытием в Ригу была умушкетерского капитана деловая беседа с торговцем Яном ван Хареном, чтопоставляет в европейские столицы прекрасные рыжие волосы голландских женщин дляпроизводства наимоднейших париков «Лаура». Ван Харен сказал, что рыжиеголландки жадны и привередливы, ломят за свои жидкие патлы бешеную цену,пользуясь тем, что их, красноволосых, не столь уж много. А вот в Московииженщин и девок с волосами того самого бесподобного оттенка без счету – просточерез одну, да и дорожиться они не станут. Расчет был прост и верен: накапитанское жалованье покупать задешево у московиток их косы, с купеческимикараванами переправлять в Амстердам ван Харену, а тот будет кластьпричитающееся вознаграждение в банк. Локон был выдан для образца, чтоб неошибиться в цвете, а на пергаменте торговец собственноручно вывел оговореннуюцену – 1500 гульденов за возок. Это ж сколько за четыре года денег наберется! Ивойны с турками не надо.

* * *

Погода по майскому времени была ясная, легкая, птицыщебетали точь-в-точь, как в родном Теофельсе, и настроение у Корнелиусасделалось победительное. Для верности он проскакал еще с милю резвой рысью,хотя предположить, что хмельной предводитель зеленых стражников станет за нимгнаться, было трудно. Потом, когда каурая стала мотать башкой и разбрасывать сморды хлопья пены, перешел на шаг. Надо было покормить лошадей, напоить, да исамому неплохо пропустить стаканчик за удачное бытование в русских землях.

Когда под пригорком открылась деревня, капитан сначаларешил, что она нежилая – то ли разоренная мором, то ли брошенная жителями.Серые, кривые дома под гнилыми соломенными крышами, слепые оконца, часовенка сосъехавшим на сторону восьмиконечным крестом. Но над одной из лачуг, длинной иокруженной забором, вился дымок, а в стороне от селения, на лугу паслось стадо:три костлявые коровенки и с десяток грязных овец. Надо думать, это и былаНеворотынская.

По единственной улице Корнелиус ехал не спеша, с любопытствомоглядывался по сторонам. Такой нищеты он не видывал даже в Польше. Ни курицы,ни плодового деревца, ни телеги. Даже собак, и тех нет. Удивило, что из крыш неторчат печные трубы – кажется, здесь топили по-черному, как у самоедов надалеком Севере.