И так она это искренне, убедительно сказала, что Николасзабрал просроченный йогурт и растерянно пошел к выходу.

У дверей кто-то схватил его за рукав.

– Эй, мистер, вонна фак?

Фандорин решил, что ослышался – вряд ли этотнепривлекательный, бородатый субъект, похожий на лешего из сказки, мог всерьезпредлагать ему свои сексуальные услуги.

– Тен бакс. Онли тен бакс! До некст стейшн. Незнакомецпоказал на поезд, а потом куда-то в сторону. – Тен бакс!

Оказывается, сбоку, у стены, стояла девочка – рыженькая,веснушчатая, на вид никак не старше лет тринадцати. Она равнодушно посмотрелана иностранца, похлопала густо накрашенными ресницами и выдула изпротивоестественно алых губ пузырь баббл-гама.

– Господи, да она совсем ребенок! – воскликнул потрясенныйНиколас. Сколько тебе лет, девочка? Ты ходишь в школу? Как ты можешь? За десятьдолларов! Это чудовищно!

Девочка шмыгнула носом и звонко хлопнула жевательнойрезинкой, а сутенер толкнул магистра в плечо и сказал по-русски:

– Дай больше, если такой добрый.

Фандорин бросился вон из этого вертепа.

– Фак ю, мистер! – крикнул вслед бородатый.

О ужас, поезд уже тронулся, хотя положенные пятнадцать минутеще не истекли! Охваченный паническим страхом при одной мысли о том, что можетостаться в этой кошмарной Неворотинской, Николас швырнул йогурты в урну и совсех ног бросился догонять уплывающий вагон.

Едва успел вскочить на подножку. Проводник курил в тамбуре сдвумя рослыми молодыми людьми в сине-белых спортивных костюмах. Мелькомоглянулся на запыхавшегося англичанина, никаких чувств по поводу егоблагополучного возвращения не выразил.

Ни в какие Кромешники не поеду, думал Николас, шагая покоридору. Сосканирую вторую половинку завещания, пороюсь в столбцах Иноземногои Рейтарского приказов и обратно, в Лондон. Три дня. Максимум – пять. Режим вМоскве будет такой: отель-архив-отель.

* * *

Нет, историческая родина Фандорину решительно непонравилась. Интересно, как она может нравиться певцу Шевчуку?

Хуже всего было то, что в душе магистра зашевелилосьнехорошее предчувствие, подсказывавшее: отныне и ту, прежнюю Россию он уже несможет любить так беззаветно, как прежде. Ах, отец, отец, мудрейший из людей…

Торговец сметаной заперся в купе и впустил попутчика несразу, а когда все-таки открыл, то демонстративно заслонился глянцевымлатвийским журналом.

Всякий раз, когда Николас оказывался в трудном положении илиособенно скверном состоянии духа, он сочинял лимерик. Некоторое напряжениемысли, необходимое для этого тонкого занятия, в сочетании с комичной нелепостьюрезультата способствовали релаксации и восстановлению позитивного взгляда намир. Испытанный способ помог и Сейчас – после экзерсиса в стихосложениинастроение и в самом деле немного улучшилось.

Тут кто-то деликатно постучал в дверь, Фандорин приподнялсяотодвинуть засов, а мистер Калинкинс отложил журнал и нервно сказал по-русски:

– Через цепочку! Только через цепочку!

В приоткрывшейся щели было совсем темно, хотя еще несколькоминут назад в коридоре горел свет. Прямо к лицу Николаса протянулась рука вчем-то синем, с белой полосой вдоль рукава, и в нос ударила щекочущая,зловонная струя.

Фандорин хотел было возмутиться такому вопиющему непотребству,но не стал, потому что его вдруг перестали держать ноги.

Магистр истории осел на пол, припал виском к косяку, ощутивжесткость металлического ребра, и утратил контакт с реальностью.

Реальность вернулась к одурманенному англичанину тоже через висок,который так ныл и пульсировал, что Николас волей-неволей был вынужден сначалапомотать освинцовевшей головой, а потом и открыть глаза.

Еще минут пять ушло на то, чтобы восстановить прервавшуюсячереду событий и осознать смысл случившегося.

Мистер Калинкинс лежал на своем месте, закатив белковатыеглаза. Изо рта у него стекала нитка слюны, на груди лежал выпотрошенныйбумажник.

Николас опустился на колени возле попутчика, пощупал шейнуюартерию слава богу, жив.

Нога задела что-то твердое. Кейс! Его собственный«самсонайт», виновато раззявившийся на хозяина.

Внутри пусто. Ни ноутбука, ни телефона, ни портмоне, ни –что кошмарней всего – конверта, в котором лежала трехсотлетняя фамильнаяреликвия.

Ужас, ужас.

Приложение:

Лимерик, сочиненный Н.Фандориным после отбытия со станцииНеворотинская вечером 13 июня, в начале одиннадцатого

Один полоумный магистр

Был слишком в решениях быстр.

В край осин и берез

Его леший занес

И сказал дураку: «Фак ю, мистер».

Корнелиус пронзительно взвизгнул «йййэхх!», стегнул плеткойдоброго испанского жеребца, купленного в Риге за сорок три рейхсталера (считай,половина московитского задатка), и вороной, напуганный не столько ударом,сколько диким, в самое ухо, воплем, с места взял рысью. Хороший конь:приемистый, широкогрудый, на корм нежадный – с ведра воды и пол-четверика овсадо семи миль проходит, не спотыкается. Да и на резвость, выходило, недурен. Аконская резвость для Корнелиуса сейчас была ох как важна.

Сзади, на длинном поводе, поспевала мохнатоногая каураякобылка с поклажей – тоже вовсю старалась, выкидывала в стороны растоптанныекопыта. Самое ценное фон Дорн, конечно, держал при себе, в седельной сумке, нооставаться без каурой было не резон, поэтому всё же слишком не гнал,придерживал. Во вьюках лежало необходимое: вяленое мясо, соль, сухари и теплаяшуба собачьей шерсти, потому что, сказывали, в Московии и в мае бывают лютыеморозы, от которых трескаются деревья и покрываются ледяными иглами усы.

Отрысив на полета шагов, Корнелиус обернулся на пограничнуюстражу. Тупорылый пристав, обомлев от невиданной дерзости, так и пялился вслед.Трое стрельцов махали руками, а один суетился, прилаживал пищаль допотопную,такие в Европе еще в Тридцатилетнюю войну перевелись. Пускай его, всё равнопромажет. Неспособность русских к огненному бою известна всякому. Для тоголейтенант – нет, теперь уже капитан – фон Дорн и призван в Москву: обучатьтуземных солдат премудростям меткой стрельбы и правильного строя.