Вернувшись домой, Михаил Олегович обнаружил, что молодаялюбовница, обосновавшаяся за три месяца до случившегося в его квартире, собралавещи и ушла. Каморкин лишь усмехнулся, покачал головой и выкинул ее пудреницу,завалявшуюся в ящике письменного стола. «Всегда распихивала свои причиндалы повсем углам», – брезгливо подумал он, и это была последняя мысль, связаннаяс женщиной, в которую, казалось, он был влюблен. Когда-то давно. В прошлойжизни. До того, как стал спускаться в расщелину, из которой смотрел Шпунтиков.

Поначалу его активно навещали друзья, приятели и коллеги, нопостепенно визиты их становились все реже, пока окончательно не выработалсянекий режим. Второй оператор их группы забегал на двадцать третье февраля иперед Новым годом – всегда с бутылкой хорошей водки. Две знакомыедамы-сценаристки заходили раз в три месяца, оставляя после себя в маленькойквартире белые гвоздики, торт «Наполеон» и сладковатый запах духов. Каморкин нелюбил цветы, но постепенно привык и даже неприятно удивился, когда однаждывместо гвоздик были принесены хризантемы. Он пошутил на эту тему, и с тех пордамы строго следовали заведенному обычаю.

Остальные приятели и знакомые заходили кто раз в год, ктораз в полгода… Михаил Олегович не обижался, поскольку понимал: общаться синвалидом тягостно…

Ты выйдешь из его квартиры на двух ногах, сбежишь полестнице, чуть не споткнешься о подлую выщербленную ступеньку на первом этаже,поможешь себе коленкой приоткрыть тяжелую входную дверь и в конце концоввдохнешь мокроватый свежий воздух перед подъездом.

А человек, к которому ты приходил, останется один –представлять, как ты сбегаешь вниз, спотыкаешься и ругаешь ступеньку,открываешь дверь, дышишь полной грудью… Думать об этом – неприятно, а ощущениевины, преследующее тебя до самого дома, царапает изнутри, словно ты в чем-товиноват перед ним. И чтобы не испытывать это чувство заново, ты отложишь новыйвизит, а потом отложишь еще раз, а затем найдется срочное дело, и так до техпор, пока чувство стыда не пересилит иррациональное чувство вины. Тогда гостьпоявится снова.

Поэтому Михаил Олегович не обижался на знакомых. Он лишьстарался развивать в себе привычку к одиночеству, которой до этого не имел.

В один пасмурный октябрьский день Каморкин вспомнил окамере, брошенной им перед тем, как он полез за Генкой. Как ни странно,фотоаппарат не затерялся в суматохе, а был подобран кем-то из группы ивозвращен хозяину. А четыре предыдущие отснятые пленки давно ждали своего часав верхнем ящике стола, откуда была презрительно выкинута душистая пудра.

Михаил Олегович устроил в ванной комнате лабораторию ицелыми днями колдовал над пленками, проявляя, увеличивая, печатая… Площадиванной едва хватало на то, чтобы он мог развернуться в своем кресле. Закончивпечатать, Каморкин отобрал шестнадцать фотографий, а остальные разрезал намелкие кусочки и выкинул в мусорное ведро. Они не передавали того, что он хотелвыразить.

Снимки он отправил в журнал через знакомого, интересующегосяфотографией. Спустя месяц после выхода журнала с его работами фамилию Каморкиназнал каждый уважающий себя пейзажист.

Шестнадцать черно-белых пейзажей были просты, лаконичны исовершенны. Критики не раз потом употребляли слово «совершенный», описываяфотографии Михаила Олеговича, хотя вряд ли кто-то из них смог бы объяснить, вчем же заключается пресловутое совершенство. Но оно существовало, и эточувствовал каждый, смотрящий на фотографию.

Каморкин не снимал ничего необычного, он не показывал тедиковинки природы, о которых они делали передачу. На трех снимках были деревья.На двух – горы. На пяти – вода. На шести – лес или поле. Но любая попыткаописать фотографии не объясняла силы их воздействия – хуже того, она быланевероятно далека от истины. Пытались говорить о прекрасном свете, которыйнаполнял пейзажи объемом, о неповторимом теневом рисунке, о перспективе, но всефразы не передавали и десятой доли того, что в действительности видел зрительна снимках.

Самый первый пейзаж был прост и лаконичен. На краю поля,заросшего высокой травой, стояло дерево, и ветки его клонились от ветра. Авдалеке виднелся маленький силуэт улетающей птицы. Дерево было снято четко, аптица – чуть размыто, как и само поле, и перистые высокие облака на небе. Такуюфотографию мог бы снять школьник. Но в ней было все: ветер, свобода, полет,небо, ощущение счастья и одиночества. Зритель ощущал себя одновременно и птицейв полете, и деревом, и человеком, замершим с камерой в руках от красотыувиденного.

На другом снимке камни катились с горы, и за нимиподнималась пыль, в которой угадывались очертания других камней. На третьемсолнечные лучи пронизывали замерший лес, тянущийся всеми ветвями своих деревьевк свету, и лишь крошечное корявое деревце на переднем плане стояло со сломаннойветкой, бессильно касаясь ею мокрой травы. И в каждой фотографии присутствовалоявственное ощущение мира без людей; вечной природы, которой ничто не угрожает.

Камеру Михаил Олегович подарил своему соседу Андрею. За всюпоследующую жизнь он не сделал ни одного снимка. Большинство людей полагало,что проблема – в его инвалидности, и лишь несколько человек догадывались обистинных причинах. Сам Каморкин как-то обмолвился, что его работы посвященыГенке Шпунтикову, и даже если бы он мог ходить, то не фотографировал быникогда. «Что бы я теперь ни снимал, на снимках будет получаться лишьодно», – непонятно выразился однажды в компании приятелей Михаил Олегович.Люди, слышавшие его слова, не совсем поняли, о чем он говорит, нопереспрашивать не стали. Пожалуй, один сосед догадался, что увидел бы старик вобъектив камеры и чего он не хотел видеть. «Сейчас, Генка, сейчас, подождисекундочку»…

Бабкин наклонился над календарем и покачал головой. Назеленом поле паслись бурые коровки, вдалеке за речкой золотились купола.

– А пастух-то где? – проворчал Сергей поднос. – Забодали-затоптали?

– Вы, пожалуйста, не обращайте внимания на этуподелку, – посоветовал Михаил Олегович, заезжая в комнату. – Я еедержу исключительно из утилитарных соображений.

Бабкин молча кивнул. Он хотел спросить, почему Каморкин неповесит на стены свои работы, но постеснялся. После объяснения Макара, ктотакой дядя Вики Стрежиной и чем он знаменит, Сергей покопался в Интернете инарыл шестнадцать пейзажей. Он молча щелкал клавишей мыши, перелистываячерно-белые снимки и подолгу останавливаясь на каждом. В конце концов вернулсяк фотографии, на которой дерево со сломанной веткой было освещено лучамиутреннего солнца, несколько минут смотрел на нее и только затем закрыл состранным чувством восторга и обделенности одновременно. Он многое бы отдал завозможность видеть мир таким, каким видел его бывший журналист и телеведущий сзабавной фамилией Каморкин.

Макар вкатил столик с большими стаканами в мельхиоровыхподстаканниках – тяжелых, потемневших от времени, с изогнутыми ручками. Встаканах плескался темно-красный чай. Из вазочки высовывались клетчатые конфеты«Школьные», в плетеной корзинке горкой были насыпаны крекеры.