«Что вы думаете о ваших соперниках?» — спросили его. Онответил: «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну,легкомысленны, но и милосердие иногда стучится в их сердца. Толькочеченский вопрос испортил их….»

Когда после пресс-конференции вышел в фойе, подслушал, каккорреспондент враждебного телеканала ТВН, волнуясь, говорит в камеру: «Сегоднямелкий бес внезапно превратился в Мефистофеля».

Триумф, это был настоящий триумф!

В углу просторного холла, у телевизора, толпились люди.Олигарх мельком глянул на голубой экран и замер.

Выступал главный теоретик правых сил.

«Я столько сделал для страны, а меня никто не любит, —жалобно говорил политический оппонент Бориса Абрамовича. — Раньше вонничего не было, а теперь все есть. Хочешь колбасу — есть. Хочешь джинсы — есть.Хочешь чай со слоном — есть. Забыли, как за гречкой и порошком „Лотос“ вочереди давились?»

Манера говорить у главного либерала изменилась донеузнаваемости, но еще более разительная перемена произошла в его внешности.Лысина реформатора беззащитно поблескивала, галстучек на сиротской резинкесъехал набок, к лацкану куцего пиджачка присох яичный желток, а дужка очковбыла склеена изоляцией.

«Господи, — запричитала уборщица, по-материнскиприжимая к себе швабру. — И чего взъелись на человека? Всю жизнь на нас,паразитов, положил, а никакой благодарности».

Сука полупрозрачная, мысленно ахнул олигарх, все-такинаведалась к своему «мальчику Егорке»!

Типа святочный рассказ

1

— Луцкий, немедленно откройте! Что заребячество! — жирным голосом взывал из коридора Солодовников, председательссудно-кредитного товарищества «Добрый самарянин». — Мы сломаем дверь!

Ломайте, ваше степенство, усмехнулся Константин Львович,стоя перед высоким старинным зеркалом. Дверь дубовая, скоро не поддастся. Адо полуночи остается всего три минуты. Каких-то три минуты, и векзакончится. Вместе с ним закончится и отставной штабс-ротмистр Луцкий,погубленный страстями и мамоной. Будь проклят тот день и час, когда он, любимецмосковских репортеров, герой Абиссинской кампании, согласился стать управляющимэтой подлой купеческой лавочки. Польстился на жалование, трехэтажный особняк,хороший выезд. Лучше бы остался в полку — глядишь, эскадроном бы ужекомандовал…

Увы, девятнадцатый век неумолимо отсчитывал свои последниесекунды. Сам же Константин Львович это и доказал — неделю назад, нарождественском балу в Английском клубе. Шел обычный в нынешнем сезоне споро том, когда начнется двадцатый век — следующей зимой, с 1901 года,или же нынешней, 1 января 1900-го. Луцкий отстаивал вторую точку зрения.«Тогда у вас получается, что Спаситель родился в нулевом году, а сие —математический нонсенс,» — прищурился присяжный поверенный Пфуль. КонстантинЛьвович иронически улыбнулся, обвел взглядом слушателей и срезал умника: «Апозвольте вас спросить, милостивый государь, сколько времени продолжался первыйгод от Рождества Христова? По вашему выходит, что всего шесть дней —с 25 декабря по 31-ое, а там уж сразу начался второй. Нет,Готфрид Семенович, Иисус родился 25 декабря предгода, то есть именно что внулевом году, и стало быть, первый год двадцатого века — 1900-ый».

В дверь ударили чем-то тяжелым: раз, другой, третий.

— Луцкий! Я не шучу! Чего вы добиваетесь? Деньгивозвращать все равно придется! Я потребую репараций через суд! Подумайте овашем добром имени! — надрывался Солодовников.

«Репарации» — словечко-то какое мерзкое. Так и несетдвадцатым веком. В девятнадцатом в ходу все больше было слово «сатисфакция». Нухорошо: он, Луцкий, чересчур вольно обращался с кассой, и Солодовников,владелец «Доброго самарянина», почитает себя оскорбленным. Так вызови обидчикана дуэль, как это принято в хорошем обществе. Но нет — грозится судом.Купчишка, жалкий арифмометр с тройным подбородком. И ведь засудит, опозоритстолбового дворянина, у этих новоявленных хозяев жизни нет ничего святого.

— Констан, сейчас же отопри! Мы должны объясниться!

Энни! Это она! И, конечно же, скотина Солодовников все ейрассказал — и про кутежи в Сокольниках, и про цыганку Любу, и про поездкив Отрадное. Милая, бесконечно обожаемая, ну как тебе объяснить, что семья— это одно, а Люба — это совсем-совсем другое?

Часы звякнули, готовясь бить двенадцать ударов. «Вечернийзвон, бом-бом,»— иронически улыбнувшись, пропел Константин Львович и поднялпятизарядный «бульдог». В Бога он перестал верить с шестнадцати лет, послепервого визита в бордель, однако перед финалом жизненной карьеры все же счелнужным произнести нечто вроде молитвы: «Господи всемилостивый, прости, еслиможешь. Я не хочу жить в этом мерзком двадцатом веке».

На шестом ударе, одновременно с щелчком взводимого курка,зеркало повело себя престранно. Серебряная гладь замутилась, стройная фигураотставного штабс-ротмистра окуталась туманом и вдруг чудовищнейшим образомпреобразилась. Константин Львович увидел вместо себя какого-то бритоготолстощекого господина в коротком бордовом сюртучишке и с бокалом вмясистой руке. Нелепая поросячья физиономия перекосилась от ужаса, ииз рамы выметнулась короткопалая пятерня, блеснув массивным золотымперстнем.

Так вот она какая, смерть, успел подумать Луцкий и ощутилмимолетное разочарование, ибо Великая Утешительница всегда представлялась емублагообразной старухой, или бледной девушкой, или, на худой конец, суровымстарцем, но никак не этакой пошлой лакейской образиной.

2

Вован прикрыл за собой дверь, и музон как пригасило.Конкретная была дверка — старинный дуб, блин, покруче любой железной. Круглуюкомнату с гипсовыми телками и пацанами под потолком Вован сразу определил себепод кабинет. Самое оно. Все ж таки генеральный директор, не хрен собачий.Поставить офисный гарнитурчик с кожаными сидалами, навесить фальш-потолок, пополу запустить реальный белый ковролин — выйдет адекватно.

Недвижка обломилась почти что на халяву. Раньше тут сиделатипа редакция какого-то научного журнала — такие лохи, каких Вован раньшетолько по телеку видал, в кино «Девять дней одного года». Взял у них всубаренду закуточек, скромненько так, по двести баксов за квадрат, а послекинул интеллигенцию — чихнуть не успела. Сделал их так, что любо-дорого. Чистокак в сказке: была у лоха избушка лубяная, да подсел на кидалово. Собралиредакторы-птеродакторы свои пишущие машинки с фикусами и, как говорится, отбылив неизвестном направлении. Главный птеродактор (он же по совместительству— главный лох) зашел попрощаться. Вован немножко напрягся — думал, кошмаритьстанет. Но дедушка сказал только: «Вам, молодой человек, потом будет стыдно» —и почапал себе пешим строем. Чистый зоопарк, блин.