— И у меня тоже, — кивнул я. — А теперь забудь первуючасть моего рассказа, однако не забывай о второй, чтобы сделать с ее помощьюеще один шажок в истории с Бенедиктом.

— Ты думаешь, он принял бы сторону Дары в битве противАмбера?

— Я бы лучше вообще не предоставлял ему подобноговыбора и не давал даже предположить, что подобный выбор существует. Если ондействительно существует, конечно.

— По-моему, ты оказываешь Бенедикту плохую услугу. Онведь не впечатлительный юнец. Пусти-ка в ход Козырь да расскажи ему честно освоих подозрениях. По крайней мере заставишь его подумать как следует, а неоставишь совершенно неподготовленным в случае неожиданного нападения.

— Он ни за что не поверит мне! Ты же видел, каким онстановится, стоит мне упомянуть о Даре.

— Это и само по себе подозрительно. Возможно, у негоесть некоторые сомнения на сей счет, и он так яростно отрицает подобнуювозможность именно потому, что иначе ему просто придется с ней смириться.

— Нет, в данный момент мой рассказ просто превратил быту трещину, что лежит меж нами и которую я пытаюсь все время загладить, внастоящую пропасть.

— А ты не боишься, что именно твое умалчивание можетпревратить эту трещину в непреодолимую пропасть, когда Бенедикт сам обнаружитправду?

— Нет. Я в этом уверен. И я знаю своего брата лучше,чем ты.

Ганелон выпустил поводья.

— Прекрасно, — сказал он. — Надеюсь, ты прав.

Я не ответил, лишь тронул коня за повод. Меж намисуществовал негласный уговор: Ганелон мог спрашивать меня обо всем, что емухотелось знать, а я обязательно прислушаюсь к любому совету, который он сочтетнужным мне предложить. Так сложилось отчасти потому, что он занимал в моейжизни особое положение: мы с ним не были родственниками. Он даже родом не былиз Амбера; местные свары касались его только потому, что он сам сделал такойвыбор. Когда-то мы с ним были друзьями, потом врагами и наконец, не так давно,снова стали друзьями и союзниками в битве за избранную им страну. После тойбитвы Ганелон сам попросил меня взять его с собой, чтобы помочь мне разобратьсякак с моими собственными проблемами, так и с проблемами Амбера. Как мнепредставлялось, теперь никто из нас друг другу ничего не был должен — еслитолько при подобных отношениях кому-то может прийти в голову делать зарубки напамять, — и, таким образом, нас связывала лишь дружба, вещь куда более сильная,чем старые долги и вопросы чести. Вот эта-то дружба и давала ему право теребитьменя, выпытывая ответы на такие вопросы, когда я даже Рэндома вполне мог быпослать ко всем чертям, если уж решил никому ничего не говорить. Я понимал, чтоне должен сердиться на Ганелона, ибо намерения у него самые добрые. Скореевсего во мне просто бунтовал старый вояка: я и до сих пор не люблю, когда моирешения и приказы подвергают сомнениям. Вот и теперь, возможно, я уже принялрешение, однако был скорее даже раздосадован тем, что Ганелон только что сделалнесколько дерзких, но вполне разумных догадок и несколько на редкость здравыхпредложений, на этих догадках основанных, — тогда как обо всем этом мне давноследовало бы догадаться самому. Никому не нравится признавать собственнуюглупость и справедливость высказываний ближнего...

И все же... неужели только это раздражало меня? Неужелитолько эта мимолетная обида и разочарование в собственных способностях? Илипо-прежнему срабатывал старый рефлекс главнокомандующего, считающегособственное мнение непогрешимым? Или же это было нечто более глубокое, то, чтоне даваломне покоя все время и только сейчас выплывало на поверхность?

— Корвин, — сказал Ганелон, — я вот тут как раз думал...

Я вздохнул:

— Да?

— ...о сыне Рэндома. Ваша семейная способность ксамоисцелению, по-моему, дает основания предполагать, что он выжил и мы ещевстретимся.

— Мне тоже хотелось бы на это надеяться.

— Тогда не спеши.

— Что ты хочешь сказать?

— На мой взгляд, у Мартина было крайне мало контактов сАмбером и членами вашей семьи, поскольку рос он в Ребме, в совершенно иныхусловиях...

— Именно так.

— И я думаю поэтому, что вдали от Бенедикта — иЛлевеллы, оставшейся в Ребме, — единственным человеком, который нанес емупредательский удар, мог быть только тот, кто хоть в какой-то степени был емублизок и имел с ним некую связь, то есть Блейз, Бранд или Фиона. Видимо, у негобыли довольно смутные представления об отношениях внутри вашей семьи.

— Смутные, — кивнул я, — однако, как мне кажется,вполне обоснованные, если я правильно понимаю тебя.

— По-моему, да. И мне представляется вполне возможным,что Мартин не только боится вашей семейки, но и вступил с кем-то из еепредставителей в сговор.

— И это тоже возможно, — согласился я.

— А как ты думаешь, мог он сговориться с кем-нибудь изнаших противников?

Я покачал головой:

— Нет, если знает, что он принадлежит к тойгруппировке, которая пыталась его уничтожить.

— А что, если он к ней не принадлежит? Интересно... Вотты говорил, например, что Бранду надоели их игры и он пытался расстаться сосвоими союзниками, которые затевали дружбу с чудовищами черной дороги. А что,если эти твари настолько сильны, что Фиона и Блейз стали игрушками в их руках?Если положение дел действительно таково, то я вполне могу вообразить, какМартин закидывает удочку, чтобы поймать что-то или кого-то, способное дать емувозможность одержать над ними верх.

— Слишком сложная система предположений, — сказал я.

— Однако твой враг, похоже, знает о тебе довольномного.

— Это верно, но и у них найдется парочка предателей,чтобы преподать им нужные уроки.

— А не могли ли они рассказать этим предателям все то,что, как ты говоришь, знала Дара?

— Интересная точка зрения, — заметил я, — однакочто-либо сказать наверняка тут сложно. — Разве что проверить историю с Теки? —Это только сейчас пришло мне в голову. Однако я решил пока что попридержатьидею, а сперва узнать, к чему клонит Ганелон, и не уходить от основной темыстоль внезапно. — Мартину вряд ли удалось много рассказать кому-то об Амбере.

Некоторое время Ганелон молчал. Затем спросил:

— А у тебя так и не было возможности что-нибудьвыяснить относительно того вопроса, который я задал тебе в ту ночь у твоейгробницы?

— Какого вопроса?

— Нельзя ли подслушать ваши карты? — сказал он. — Намтеперь известно, что у Мартина есть колода...