— Нет. Не понимаю, — Агапкин упрямо помотал головой, — какони наведут свои порядки? Как удержат власть, если их профессия — революция?

— Дисипль, вы меня радуете. — Мастер улыбнулся, на этот разшироко и открыто. — Первое разумное замечание за эти дни. Кажется, выпотихоньку приходите в себя. Поздравляю. Конечно, сами не смогут. Чтобывыстроить хотя бы примитивную государственную машину, нужны грамотныеспециалисты. Полицейские, военные, финансисты, учителя, врачи, дипломаты,шпионы. А диктатура, без которой им не обойтись, требует такого огромногочиновничьего аппарата, какой и не снился нормальному демократическомугосударству. Выращивать в пробирках сотни тысяч готовых, взрослых, образованныхи совершенно лояльных особей они, к счастью, пока не умеют. Придётсяиспользовать тех, что есть. Это даёт нам шанс если не сокрушить их, то хотя быуцелеть. Сегодня они пришли ко мне предложить должность советника-консультантапри их комиссаре иностранных дел товарище Троцком. В Петрограде довольнопрофессиональных дипломатов, но товарищу Троцкому нужны мои неофициальныесвязи.

— Мастер, вы собираетесь с ними сотрудничать?

— Да. И вы тоже, товарищ Агапкин.

— Михаил Владимирович не станет. Он ни за что не согласится.

— А его никто не спросит, как, впрочем, и нас с вами.

— Можно же как-то бороться…

— Не только можно. Необходимо. Но бегать по Тверской спистолетами вряд ли стоит, особенно профессору Свешникову. Это не его дело, неваше и даже не моё.

— Чьё же?

— Полковника Данилова.

— Как мне поступить, когда он появится? — хрипло спросилАгапкин.

Мастер допил свой чай, минуту сидел молча, глядя в пол, ивдруг произнёс, резко вскинув голову:

— Прежде всего, Дисипль, вы должны забыть свои личныеинтересы. Ревность, соперничество следует отложить до более спокойных времён.Вы меня поняли?

— Да.

— Ну и отлично. Надеюсь, что ваш здравый смысл окажетсясильней эмоций. Как только Павел Николаевич придёт домой, найдите возможностьсразу сообщить мне об этом.

— И все?

— Да, все. Бинты, продукты, зерно для крыс привезут позже.Пелёнки и что ещё там нужно для мальчика попросите у Зины. Как, кстати, егоназвали?

— Михаил.

Агапкин медленно поднялся, поплёлся к двери, вышел, но тутже вернулся и спросил:

— Как я объясню профессору, откуда бинты и продукты? Впрошлый раз я сочинил историю о случайной встрече с отцом спасённого больного.Что сказать сейчас?

— Вам ничего говорить не надо. Вы изобразите искреннееудивление. Шофёр поднимется, он скажет, что все это выдано по личномураспоряжению наркома образования Луначарского. Ваша задача убедить профессорапринять подарки. Надеюсь, это будет несложно.

Гамбург, 2006

Центральный вокзал произвёл на Соню не менее сильноевпечатление, чем гамбургский аэропорт и гостиница. Казалось, она вот-вотзапрыгает и захлопает в ладоши, как ребёнок перед новогодней ёлкой. Впрочем, еёвесёлость показалась Зубову слегка искусственной, как будто она самой себепыталась доказать, что все отлично, здорово, великолепно.

— Сколько кафе и магазинов! Как красиво! Фрукты, свежиесоки! И что, можно взять с собой в поезд? Боже, целое царство сыров! Зачемстолько на вокзале? А! Вот, именно о таком плюшевом медведе я мечтала вдетстве! Иван Анатольевич, вы не будете смеяться, если я его куплю?

— Софья Дмитриевна, в Москве тоже продаются неплохиеигрушки.

— Конечно, но ведь не на вокзале. Я в Москве ни за что непойду в игрушечный магазин искать себе мишку.

— У вас было мало игрушек в детстве?

— Нет, много. Но ни одна мне не нравилась. Я собиралагербарии, изучала всякие растения, насекомых. В восемь лет, на день рождения,мне подарили маленький микроскоп, из магазина «Юный техник». Вот он и был моейлюбимой игрушкой.

Они зашли в магазин. Из всех плюшевых зверей медведь,который так понравился Соне, был самым задрипанным и облезлым, к тому же сразными глазами, один голубой, другой карий. Он сидел за стеклом, в отдельнойвитрине. Продавщица достала его. Соня взяла игрушку в руки так, словно это быложивое существо, счастливо, широко заулыбалась, но вдруг заметила цену наярлычке. Лицо её вытянулось, она тут же отдала мишку продавщице и растеряннопрошептала:

— Ничего не понимаю. Сто семьдесят евро?

— Он коллекционный, — сказал Зубов.

— Авторская работа, единственный экземпляр, — объяснилапродавщица.

— Мне не везёт, как всегда, — печально вздохнула Соня, —пойдёмте отсюда.

— Может быть, выберете любого другого? Смотрите, сколькоздесь медведей, и все очень симпатичные, — сказал Зубов.

— Другой мне не нужен. И вообще, всё это глупости. Непонимаю, что на меня нашло? Пойдёмте. Мне надо купить зубную щётку, я,разумеется, забыла. И ещё сигареты.

— Ну, как хотите. Встретимся вон в том кафе. До поездаполчаса.

— Да, я быстро.

Как только она ушла, позвонил Кольт.

— Появились какие-нибудь идеи?

— Пока нет, — честно признался Зубов.

— Ты с ней рядом уже сутки. Что можешь сказать?

Кольт никогда Соню не видел, Дмитрия Лукьянова, впрочем,тоже. Они принадлежали к той многочисленной безликой породе людей, которую онещё в своём комсомольском прошлом именовал «населением». Они вроде бы говорилипо-русски, но были для него даже не иностранцами — инопланетянами. Он непонимал, как можно существовать в таких квартирах, носить такую одежду, естьтакую еду. Он даже не презирал их, он их просто не замечал. Они казались емупризрачной безликой массой, недостойной внимания. Сама жизнь была устроенатаким образом, что люди его круга практически нигде с «населением» несоприкасались. Другие дома, магазины, больницы, поезда. Депутатские залы ваэропортах и на вокзалах. Закрытые распределители. К своим шестидесяти пятигодам Пётр Борисович ни разу не спустился в метро, не проехал на троллейбусе.

Позже, когда рухнула советская власть, отдельныепредставители «населения» сумели подняться на более высокий уровень, стали житьтой жизнью, которую Кольт считал человеческой, или почти человеческой. С нимион общался свободно, как с равными. Но тех, кто остался внизу, Пётр Борисовичпо-прежнему не замечал. Теперь эта убогая порода называлась не «населением», а«лохами». Вступать в прямой контакт с ними было для Кольта странно и дажеунизительно.