«Я должен все рассказать ей, — думал Зубов, — сегодня,сейчас. Тянуть дальше некуда. Только не знаю, с чего начать».

Москва, 1917

Федор очнулся оттого, что его осторожно, ласково, хлопали пощекам.

— Все, все, Дисипль, — повторял шофёр, — открывайте глаза,ну, Дисипль, я же знаю, вы меня слышите.

— Да, — выдохнул он.

— У вас жар. Я отведу вас наверх, вы ляжете в постель.

— Нельзя. Вдруг тиф? Там младенец. Нельзя.

— Пожалуй, вы правы. Что же с вами делать?

— На Пречистенку, в лазарет везите. Там доктор Потапенко илиМаслов, кто-нибудь…

Федору трудно было говорить, у него стучали зубы, мышцыпо-прежнему сводило тугой судорогой. Но голова теперь стала ясной, несмотря настрашную боль.

«Я жив. Зачем? Что меня остановило? Страх? Инстинктсамосохранения? Но ведь стреляются люди, и каждому страшно в последний момент.А все равно стреляются насмерть, если решение принято. Почему у меня не вышло?»

К госпиталю нельзя было подъехать из-за баррикад. Шофёрзатормозил и спросил:

— Сумеете сами дойти?

— Вряд ли.

— Я не могу вас проводить. Я не рискну оставить автомобильздесь без присмотра, тем более там продукты в пакетах. Объездного пути нет.Через дворы совсем близко. Попробуйте встать на ноги.

«Ещё один шанс, — спокойно подумал Федор, — я, разумеется,не дойду. Отлично. Грохнусь где-нибудь по дороге, потеряю сознание и уже неочнусь. Либо разденет и пристрелит красный патруль. Ещё лучше».

— Нет, погодите, сидите спокойно. Я кое-что придумал, —сказал шофёр. — Из-за вас, Дисипль, я совсем одурел. Мог бы сразу догадаться.

Он подал немного назад, развернулся. Переулками проехал кБольшой Никитской, притормозил у особняка Мастера, трижды просигналил. Черезпару минут появился юноша в гимнастёрке. Новый приступ боли пронзил голову.Федор отключился.

Дальше был чёрный провал, глубокий обморок. Он не помнил,как его везли, как опять остановились у баррикад и юноша ушёл к лазарету.Очнулся он, когда его несли на носилках по знакомой лестнице. Навстречу бежалМаслов.

— Уроните, застрелю! Федя, слышишь меня? Открывай глаза, ну!Ты ранен, что ли? Где? Крови нет. Контузия? Горишь весь. Тиф? Да куда вы,болваны? Я сказал, не в общую! В пятую процедурную!

Маслов стал раздевать его вместе с незнакомым молодымсанитаром.

— Жар, больше сорока градусов. Погоди, что это? Письмо? А,Михаилу Владимировичу! Кстати, что он, как?

— Ранен в голень, — пробормотал Агапкин.

— Ого! Кость не задета?

— Нет.

— Слава Богу. А мы тут сидим, ничего не знаем, на Ходынкештаб большевиков, пальба такая, что носа не высунешь. Вкалываем сутками, каккаторжные. Спим на ходу. Раненых везут десятками, бинтов не хватает, коек нехватает, свет гаснет, холод собачий. Санитары, фельдшеры разбежались, работаютдобровольцы, гимназисты, курсистки, да что с них взять? Дети. Барышня,шестнадцать лет, видит кровь, хлоп в обморок, откачивай её, дуру, тратьнашатырь и валерьянку! Как же профессора угораздило? Пулю кто вытаскивал?

— Таня.

— Сама? Дома? А послушай, так ведь она родить должна!

— Уже. Мальчик.

— Кто принимал? Неужели ты? Как назвали?

— Михаилом.

— Профессор, конечно, на седьмом небе от радости? Как нога унего? Надо зайти, поглядеть. А что полковник, счастливый отец? Жив? Вернулся?Небось, на Дон пойдёт, к Каледину, дальше драться? Рот открой. Шире, Федя,шире, ты что, младенец? Убери язык, не вижу ни черта. Горло не можешь показать?Так, в горле чисто. Дыши. Ещё. Хрипов нет. Батюшки святы, пульс пулемётный. Васька!Быстро сульфат магния с глюкозой!

Федора кололи в вены, обтирали уксусом, опять считали пульс,слушали сердце, щупали живот, железы. Приходили ещё врачи, среди них былПотапенко. Голоса звучали глухо, протяжно, сливались в единый гул, наплываливолной вместе с новым приступом боли.

«…спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде неостанавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть. НоЛот сказал им: нет, Владыка!»

Федор открыл глаза. Увидел в полумраке силуэт, склонившийсянад книгой. Девочка в гимназическом платье сидела возле его койки. Длинныетёмные пряди закрывали лицо.

«Вот, раб Твой обрёл благоволение пред очами Твоими, ивелика милость Твоя… что спас жизнь мою…»

— Что это? — спросил Федор.

— «Бытие», глава девятнадцатая, — ответила девочка и закрылакнигу, — У меня «неуд» по Закону Божьему, ещё с весны не могу пересдать.Дьякон, отец Артемий, такой вредный. Заставляет целые страницы учить наизусть.Вы как себя чувствуете? — лёгкая рука легла ему на лоб. — У вас жар сильный.Может, доктора позвать?

— Не надо. Сколько вам лет?

— Шестнадцать. Пить хотите?

— Хочу. Как вас зовут?

— Катя.

Она принесла кружку тёплой воды, сказала, что работает здесьвторой день. Форму сестринскую пока не выдали, не хватает. Но скоро она всёравно уйдёт. Слишком тяжело.

— Катя, во всех гимназиях уроки Закона Божьего отменилипосле февраля, — вдруг вспомнил Федор, — был специальный указ. Зачем же выучите Ветхий Завет?

Она тихо рассмеялась, покачала головой:

— Дьякон, отец Артемий, мой родной дядя. Он теперь у насживёт, занимается со мной, с сестрой, с братом, усаживает нас в столовой, ведётуроки, спрашивает, отметки ставит, даже табель завёл. Пока не выучу, неотвяжется. Ой, тут у вас какое-то письмо, — она наклонилась, подняла с полаконверт, — «Свешникову М.В.» Это вы Свешников?

— Нет.

— Так надо отнести, вот, адрес есть. Я в Оружейном живу, этокак раз недалеко от Второй Тверской. Домой пойду, занесу. Там, верно, ждут.Сейчас письма — такая редкость, почта работает плохо.

— Не надо. Я скоро поправлюсь, сам отнесу. Я живу по тому жеадресу. Положите ко мне под подушку. Я посплю.

— Спите. Во сне все болезни проходят. Если я буду читатьтихонько, вам это не помешает? Я, когда про себя, ничего не запоминаю. Тольковслух.

— Читайте.

Она опять открыла Библию.