И вот вчера ей наконец удалось вытащить его в магазинныйпоход. Правда, когда он примерял свитер, продавщица Моника шепнула ей на ухо:бедняга Микки очень плохо выглядит, видно, угасает старик.

Утром она услышала музыку из кабинета и решила по такому случаюприготовить на завтрак одно из его любимых блюд. Оно называлось странным словом«деруны». На самом деле это были обычные картофельные оладьи. Любимое лакомстводалёкого русского детства Микки. Дерунами изредка в голодной Москве сразу послереволюции кормила его старая няня, но только картофель был сладкий, мёрзлый, идаже не сам картофель, а очистки, жаренные на прогорклом жире.

— Могу представить, какой был запах и вкус у тех няниныхдерунов! — ворчала Герда, ловко переворачивая свои шикарные золотистые оладьина сковородке. — Ничего Микки не угасает, и у молодых бывают депрессии. Послезавтрака пойдём к морю, да не сидеть, а гулять, двигаться, а вечером попрошу,чтобы он поставил тот русский фильм о простофиле, которому бандиты спряталидрагоценности в загипсованную руку. И заставлю переводить. Он обязательнозасмеётся, он всегда смеётся, когда смотрит этот фильм. Тем более что песенкаименно из него.

Судя по тому, что музыка звучала довольно громко, дверькабинета была открыта. Герде показалось, что Микки подпевает. Она скинуладеруны на тарелку, поставила сковородку в посудомоечную машину и закричала:

— Микки! Завтрак готов!

Через минуту он спустился в столовую. Герда не ошиблась, ондействительно напевал и продолжал петь, усаживаясь за стол.

— Деруны, — гордо сообщила она, — сливочный соус с чесноком.Что за песню вы поёте, можно узнать?

— Про остров невезения. Ты её двадцать раз слышала.

— Я не понимаю по-русски. О чём она?

— Я тебе переводил. Даже писал на бумажке. Радуйся, что я неумею рифмовать, иначе я бы давно сделал для тебя поэтический перевод, заставилвыучить наизусть и петь, когда тебе хочется на меня ворчать.

— У меня плохая память и нет музыкального слуха. Вы естьбудете или дождётесь, когда все остынет?

Он свернул оладушек на вилке, обмакнул в соус и откусил.

— Герда, ты умница, ты гений. Кажется, я не ел ничеговкуснее.

— Спасибо. Приятно слышать. Какой вам приготовить чай?

— Свари-ка мне, Гердочка, кофе.

— Что собираетесь делать сегодня?

— Пойду к морю, я по нему соскучился.

— Надеюсь, мне не придётся бежать за вами с шапкой и шарфом.

Он выпил кофе, оделся тепло, как она велела, и ушёл. А онаприбрала в кухне и отправилась в гостевую комнату с пылесосом.

Москва, 1917

Письмо из Ялты было прочитано вслух, в столовой. ПотомМихаил Владимирович внимательно перечитал его ещё раз, уже в своём кабинете,вместе с Агапкиным.

Пока Федор болел, в доме появилась железная печь. Еёпоставили в Таниной комнате, трубу вывели в форточку. Дров достать не сумели.Данилов одолжил топор у дворника и кое-как разломал на мелкие куски старыйплатяной шкаф, стоявший в кладовке. Из госпиталя Потапенко и Маслов принеслидля профессора инвалидное кресло на колёсах.

Пакеты с едой, бинтами и пелёнками приняла няня. Шофёр нестал даже заходить, просто отдал дары, объяснил, что они присланы дляпрофессора по распоряжению наркома Луначарского, и удалился.

— Вот как тебя, Мишенька, любят больные, не забывают, —сказала няня, — это тебе от какого-то Луки Чарского посылка. Как раз всё, чтонужно, ситники, чай, сахар, мыло, свечи. Даже бинты и пелёнки.

Слово «нарком» няня упустила, а профессор долго вспоминал,кто же такой Лука Чарский, но так и не вспомнил. Всем хотелось есть, темнело,кончились свечи, а электричества не включали, Мишу надо было перепеленать,профессору сделать перевязку, в общем, дары от неизвестного Луки оказалисьочень кстати.

Данилов к тому времени уже спал. После недели бессонныхночей он проспал сутки, как убитый.

Когда Агапкин вернулся из лазарета, ему были рады все,включая полковника. Павел Николаевич горячо благодарил его, обнял. Федорпоморщился и тихо скрипнул зубами, но никто не заметил этого.

Клавдия согрела для него воду, Андрюша поливал из ковшика вванной. Потом пили чай с колотым сахаром, с калачами и рассказывали о щедромзагадочном Луке Чарском.

— Что же с вами случилось? — спросил Михаил Владимирович,когда они остались вдвоём в лаборатории.

— Я вышел, увидел разрушенные изуродованные дома, осколкикирпича. Битое стекло хрустит под ногами, замёрзшая грязь смешана с кровью.Фонари пылают, как факелы, пока не выйдет весь газ. Лица людей на улицекакие-то совсем новые, серые, чужие. Аптека в Леонтьевском переулке сгореладотла, головешки дымятся, запах едкий, невозможный.

Федор говорил и осматривал омоложённых крыс. Все до однойбыли живы. Григорий Третий сидел все также, в отдельной клетке. Только что онспокойно, неспешно сожрал свою порцию зерна, попил воды и теперь смотрел наАгапкина. Алые глазки блестели, быстро, чутко трепетали крошечные розовыеноздри. Уши были напряжённо подняты, как будто крыс внимательно слушалразговор.

— Меня остановил красный патруль, — продолжал Федор, — трое,с винтовками. Они меня спокойно обыскали и ограбили. Забрали портмоне,папиросы. Потом при мне сняли пальто со старика, и я ничего не мог сделать. Яне взял с собой пистолет.

— И это большая удача, Федор.

— Не знаю. Застрелил бы их черту и не чувствовал себя такимничтожеством.

— Хотите стать рыцарем печального образа и драться с ветрянымимельницами? У мельниц винтовок не было, они только крыльями махали. Застрелитьвы успели бы одного, ну двух. Третий убил бы вас.

— Возможно, так лучше. Нельзя жить, презирая себя.

— Лучше? Федор, что вы говорите? Вы молодой, сильный,талантливый врач.

— Да? А кому это важно? Кому я вообще нужен?

— Прежде всего, самому себе. Мне вы нужны. Вы прекраснознаете, как я к вам отношусь, и вся наша семья. Мне что, усыновить вас, чтобывы это поняли? Или повторять ежедневно, как вы мне дороги? Вы не дитя, и небарышня слабонервная.

— Простите, Михаил Владимирович. Спасибо, вы никогда преждене говорили мне этого.

— На здоровье, — улыбнулся профессор, — я и своим детям несчитаю нужным объяснять, как люблю их. Мне всегда казалось, такие вещи понятныбез слов, да я и не мастер высоких речей. Дальше что было?