– Но разве не в этом суть любого искусства?Раскладывать естественное на составные части и складывать их вновь, по-своему?Я изучаю искусство любви с четырнадцати лет.

– С ч-четырнадцати?! Неужто ты сама так решила?

– Нет. Изучать дзёдзюцу мне велел отец. Он сказал:«Если бы ты была моим сыном, я послал бы тебя развивать умение мыслить, силу иловкость, потому что именно в этом главное оружие мужчины. Но ты женщина, иглавное твоё оружие – любовь. Если ты в совершенстве овладеешь этим сложнымискусством, самые умные, сильные и ловкие из мужчин станут глиной в твоихруках». Мой отец знал, что говорил. Он самый умный, сильный и ловкий изизвестных мне людей. Мне было четырнадцать лет, я была глупа и очень не хотелаидти в обучение к мастерице дзёдзюцу, но я любила отца и потому послушалась.Конечно, он, как всегда, оказался прав.

Эраст Петрович нахмурился, подумав, что в любойцивилизованной стране папашу, продающего малолетнюю дочь в бордель, упекли бына каторгу.

– Где он теперь, твой отец? Вы часто видитесь?

Лицо О-Юми вдруг померкло, улыбка исчезла, губы сжались,будто от сдерживаемой боли.

Умер, догадался титулярный советник и, раскаиваясь, чтопричинил любимой страдание, поспешил исправить промах: нежно погладил ейложбинку в низу шеи (ему, впрочем, давно уже хотелось это сделать).

Много позже, лёжа в постели и глядя в потолок, О-Юми совздохом сказала:

– Дзёдзюцу замечательная наука. Она одна способнасделать женщину сильнее мужчины. Но лишь до тех пор, пока женщина не потеряетголову. Боюсь, со мной происходит именно это. Как стыдно!

Фандорин зажмурился – так переполняло его невыносимое,сумасшедшее счастье.

Быть или не быть —

Глупый вопрос, если ты

Хоть раз был счастлив.

Ночевать в кабинете Уолтеру Локстону было не привыкать. Поконтракту с городом Йокогамой начальнику муниципальной полиции полагалсяказённый дом, и даже с мебелью, но к этим хоромам сержант так и не привык.Диваны и стулья стояли зачехлённые, большая стеклянная люстра ни разу не зажигалась,семейная кровать пылилась без употребления – бывшему обитателю прерий былопривычней в полотняной койке. Тоскливо одному в двухэтажном доме, потолок истены давят. В кабинете и то лучше. Тут теснота своя, привычная и понятная:рабочий стол, несгораемый шкаф, полка с оружием. Не пахнет пустотой, как дома.И спится лучше. Уолтер охотно оставался здесь на ночь, если предоставлялся хотькакой-то предлог, а нынче предлог имелся самый уважительный.

Дежурного сержант отпустил домой, тот был человек семейный.В участке было тихо, мирно. Каталажка пустовала – ни загулявшей матросни, нипьяных клиентов из «Девятого номера». Благодать!

Мурлыкая песенку про славный шестьдесят пятый год, Локстонпростирнул рубашку. Понюхал носки и надел обратно – ещё денёк можно былопоходить. Сварил крепкий кофе, выкурил сигару, а там уж пора было устраиватьсяна ночлег.

Расположился в кресле, ноги положил на стул, сапоги снял.Одеяло в кабинете имелось, кое-где протёршееся, но самое любимое, под которымвсегда снились отличные сны.

Зевнув, сержант осмотрел комнату – всё ли как надо. Трудно,конечно, представить, чтобы английские шпионы или япошки сунулись шуровать вполицейском участке, но осторожность не помешает.

Дверь кабинета заперта на ключ. Рама и оконная решётка тоже,только форточка оставлена открытой, не то задохнёшься. Расстояние междупрутьями узкое – разве что кошка пролезет.

Дождь, что шёл с полудня, перестал, в небе засияла луна, итакая яркая, что пришлось надвинуть козырёк на глаза.

Уолтер поворочался, пристраиваясь. За пазухой хрустнулиисписанные кровью бумажки. Каких только уродов нет на свете, покачал онголовой.

Засыпал Локстон всегда быстро, но сначала (он это большевсего любил) в мозгу помелькают цветные картинки из прошлого, а то и из вовсеникогда не бывавшего. Они будут кружиться, сменяя и выталкивая друг друга, ипостепенно перейдут в первый сон, из всех самый сладкий.

Всё так и было. Он увидел конскую голову с острыми, мерноподрагивающими ушами, несущуюся навстречу землю, всю поросшую бурой травой;потом высокое-высокое небо с белыми облаками, какое бывает лишь над большущимпростором; потом одну женщину, которая любила его (а может, притворялась) вЛуисвилле в шестьдесят девятом; потом почему-то карлика в разноцветном трико –он вертелся и прыгал через кольцо. Это последнее видение, выплывшее откуда-тоиз совсем забытого прошлого, из детства что ли, незаметно перешло в сон.

Сержант замычал, восхищаясь маленьким циркачом, который,оказывается, умел и летать, и пускать изо рта языки пламени.

Тут начался сон менее приятный, про пожар – это спящемустало жарко под одеялом. Он заворочался, одеяло сползло на пол, и в царствеснов дело сразу пошло на лад.

Проснулся Уолтер далеко за полночь. Не сам по себе – услышалдоносившийся издалека звон. Спросонья не сразу сообразил: дверной колокольчик.

Специально вывешен перед входом, на случай какой-нибудьсрочной ночной надобности.

Уговор с Асагавой и русским вице-консулом был такой: что быни стряслось, сержант из участка ни ногой. Если какая драка, поножовщина,убийство – плевать. Подождёт до утра.

Посему Локстон повернулся на бок и хотел спать дальше, нотрезвон всё не умолкал.

Или пойти посмотреть? Конечно, не выходя наружу, мало личто. Может, это ловушка. Может, это лихие люди за своими бумажками явились.

Взял револьвер. Бесшумно ступая, вышел в коридор.

Во входной двери имелось хитрое окошечко, из тёмного стекла.Изнутри через него видно, а снаружи нет.

Локстон выглянул, увидел на крыльце японскую девку вполосатом кимоно, какие носит прислуга в гостинице «Интернациональ».

Туземка протянула руку к колокольчику, снова задёргала чтобыло мочи. Только теперь ещё и заверещала:

– Порисмен-сан! Моя Кумико, гасчиница «Интанасянару»!Беда! Маторосу убивар! Совсем убивар! Бириарудо! Парка драрся! Дырка горова!

Понятно. В биллиардной матросы киями подрались и кому-точерепок проломили. Обычное дело.

– Завтра утром! – крикнул Локстон. – Скажихозяину, утром пришлю констебля!

– Нерьзя утро! Сичас надо! Маторосу умирар!

– Ну и что я ему, башку назад заклею? Иди, девка, иди.Сказано, завтра.