Она давай ещё звонить, но успокоенный сержант уже шёлобратно по коридору. Будет им начальник полиции среди ночи бегать, из-заерунды. Если б даже не важные бумаги за пазухой, всё равно бы не пошёл.

Когда колокольчик, наконец, умолк, стало тихо-тихо. Уолтерне слышал даже собственных шагов – ноги в носках ступали по деревянному полусовершенно беззвучно. Если б не эта абсолютная тишина, нипочём бы сержанту неуслышать легчайший шорох, донёсшийся из-за кабинетной двери.

Там кто-то был!

Локстон обмер, сердце так и припустило галопом. Приложил кщели ухо – точно! Кто-то шуровал в столе, выдвигал ящики.

Сукины дети, что удумали! Нарочно выманили из комнаты, асами… Но как пролезли? Выйдя в коридор, он же запер дверь ключом!

Ну, держитесь, гады.

Зажав в левой руке револьвер, он бесшумно вставил ключ взамочную скважину. Повернул, дёрнул ручку, рванулся в комнату.

– Стоять!!! Убью!!!

И выпалил бы, но сержанта ожидал сюрприз. У письменногостала темнела крошечная фигурка, фута в три ростом. В первый миг Уолтервообразил, что всё ещё спит и снова видит во сне карлика.

Но когда щёлкнул рычажком лампы и зажёгся газ, оказалось,что никакой это не карлик, а маленький японский мальчишка, совсем голый.

– Ты кто? – пролепетал Локстон. – Откуда? Какпопал?

Чертёнок проворно шмыгнул к окну, по-мартышечьи скакнул,боком втиснулся между прутьями решётки, ввинтился в форточку и, верно,улепетнул бы, но сержант не оплошал – подлетел, успел схватить за ногу и вытянутьобратно.

По крайней мере, выяснился ответ на третий вопрос. Оголецвлез в форточку. Даже для него она была узковата, о чем свидетельствовалиссадины на бёдрах. Потому, видно, и голый – в одежде бы не протиснулся.

Вот тебе и раз. Ждал кого угодно – шпионов, убийц, коварныхниндзя, а вместо них явился какой-то обглодыш.

– А ну отвечай. – Взял мальчишку за тощие плечики,тряхнул. – Катару! Дарэ да? Дарэ окутта?[31]

Стервец смотрел на огромного краснолицего американцанемигающим взглядом. Задранное кверху личико – узкое, остроносое – былобесстрастным, непроницаемым. Хорёк, чистый хорёк, подумал сержант.

– Молчать будешь? – грозно сказал он. – Ятебе язык развяжу! Мита ка? [32]

Расстегнул пряжку, потянул из штанов ремень.

Парнишка (лет восемь ему было, никак не больше) глядел наЛокстона всё так же безразлично, даже устало, будто маленький старичок.

– Ну?! – рявкнул на него сержант страшным голосом.

Но странный ребёнок не испугался, а вроде как дажеразвеселился. Во всяком случае, его губы поползли в стороны, словно он не могсдержать улыбки. Изо рта высунулась чёрная трубочка. Что-то свистнуло, исержанту показалось, что его в грудь ужалила оса.

Он удивлённо посмотрел – из рубашки, где сердце, что-тоторчало, поблёскивало. Никак иголка? Но откуда она взялась?

Хотел выдернуть, но почему-то не смог поднять рук.

Потом всё загудело, загрохотало, и Уолтер обнаружил, чтолежит на полу. Паренёк, на которого он только что смотрел сверху, теперь нависнад ним – огромный, заслоняющий собой весь потолок.

Неправдоподобных размеров ручища потянулась книзу, становясьвсё больше и больше. Потом стало темно, пропали все звуки. Лёгкие пальцы шарилипо груди, это было щекотно.

Зрение – первым,

Последним умирает

Осязание.

В сумерках, на исходе длинного дня Асагава наведался ктридцать седьмому пирсу. Причал был особенный, полицейский, для арестованныхлодок. Там уже третью неделю стояла «Каппа-мару», большая рыбацкая шаланда,задержанная по подозрению в контрабанде. В последнее время вдоль заливаповадились шастать джонки из Гонконга и Аомыня. Курсировали в нейтральныхводах, ждали безлунной ночи, когда с берега подойдут быстроходные лодки изаберут ящики с вином, мешки с кофе, тюки табака, плетёные короба с опиумом.Братья Сакаи, чья шаланда, попались и теперь сидели в тюрьме, а их судёнышкуинспектор придумал полезное применение.

Осмотрел трюм. Сухой, просторный. Сразу видно, что рыбу тутдавно не перевозили. Тесновато, конечно, и жёстко, но ничего, не князь. Хотянет, как раз князь, поневоле улыбнулся Асагава.

А придумал он вот что. Забрав у вице-консула важногосвидетеля, посадить его в трюм «Каппа-мару», отогнать лодку подальше от берега,бросить якорь. Руль и парус забрать с собой, капстан запереть – чтоб князю сморфийного дурмана не взбрело в голову поднять якорь. Пусть покачается наволнах денёк-другой. Не сбежит, и никто его не тронет. А на причал надо будетпоставить караульного – мол, для присмотра за конфискованными плавучимисредствами.

Сейчас, в непозднее время, около причала маячили люди, ноперед рассветом здесь не будет ни души. Должно пройти гладко.

Убедившись, что с шаландой всё в порядке, инспекторотправился восвояси.

Минувшая ночь и последовавший за нею день были полнысобытий. У каждого человека в жизни обязательно есть момент, который являетсявысшей точкой его существования. Очень часто ты не отдаёшь себе в этом отчёта,и лишь потом, оглядываясь назад, спохватываешься: вот ведь оно, то самое, радичего я, должно быть, родился на свет. Но уж поздно, туда не вернёшься и ничегоне поправишь.

Асагава же знал, что переживает высший момент своей жизниименно сейчас, и был твёрдо намерен не разочаровать карму. Кто бы мог подумать,что сын и внук обыкновенного ёрики окажется в центре большой политики, будетдержать в своих руках судьбу империи? Разве не от него зависит, куда повернётЯпония, что за сила станет ею править?

Бахвалиться было не в характере инспектора, но нынче день ив самом деле был особенный, таким днём можно гордиться. Вот он и позволил себенемножко погордиться, ведь не вслух же.

Начальник Прибрежного участка Йокогамской туземной полициижил на холме Ногэ, снимал номер в гостинице «Момоя». Заведение было изскромных, но опрятное, плата несущественная, стол выше всяких похвал (на первомэтаже находилась отличная лапшевня), кроме того имелось и ещё однообстоятельство, немалого для холостого мужчины значения.

Это самое обстоятельство (оно было женского пола и звалосьЭмико; ему-то или верней ей-то и принадлежала «Момоя») сразу же, самолично,принесло в комнату ужин.