Молодой бойкий губернатор Герман Ефремович Тамерлановсчитался там живым воплощением древнего божества Йоруба, жители молились егобюстам, расставленным повсюду в городах и посёлках. Божество разъезжало подрянным степным дорогам на открытом «Феррари», играло в теннис и имело гарем издвенадцати женщин разных национальностей.

Пётр Борисович с божеством подружился, был пожалован титуломвоплощённого Пфа, брата Иорубы, помог Йорубе построить конный завод, наладитьпроизводство одеял из овечьей шерсти и прикупил парочку свежих нефтяныхскважин.

В степи изобильно росла трава кхведо, по свойствам своимвесьма похожая на коноплю, но осторожные предложения Иорубы развернутьсовместный бизнес Кольт вежливо отклонил.

Всю вторую половину девяностых Петра Борисовича избирали,награждали, поздравляли, наделяли полномочиями и гарантиями неприкосновенности.Он улыбался, жал руки, произносил речи, лоббировал законы в Думе, выступал втеледебатах и жалел только об одном — что в сутках всего лишь двадцать четыречаса.

Его грабили и шантажировали, пытались оклеветать,арестовать, убить. Но и это шло ему на пользу. Он набирался опыта, его интуицияобострялась, он ещё глубже и ярче чувствовал прелесть жизни.

Двадцать первый век Пётр Борисович встретил во французскихАльпах, на горнолыжном курорте Куршевель, в лучшем ресторане, где официантыдавно говорили по-русски.

Всю ночь бурлила вечеринка. В небе вспыхивали разноцветныеогни фейерверков. Дрессированные медведи в бабочках разносили хрустальные вазыс чёрной икрой, гости поливали друг друга шампанским. Орала музыка, пьяны быливсе — олигархи, политики, шоу-звезды, модели. Кто-то лез на сцену произноситьочередной тост, кто-то на стол — исполнять танец живота.

Какой-то молодой миллионер заказал для этой вечеринки уизвестного жулика-сводника голливудскую звезду, признанную самой красивойженщиной земного шара, но вместо звезды ему привезли трёх молоденьких моделей,похожих на звезду, как родные сёстры. Миллионер хотел убить сводника, но тотуспел удрать, миллионера успокоили, напоили до бесчувствия.

Был устроен конкурс стриптиза. Не только девушки-модели, нои зрелые дамы, дизайнеры, владелицы модных галерей и магазинов, лидерши мелкихпартий, правых и левых, прыгали на эстраду, под свист и аплодисменты обнажалисьдо белья. Среди желающих раздеться оказался немолодой модный певец. Он красивошвырял одежду в публику и тяжёлой пряжкой брючного ремня подбил глаз популярнойтелеведущей. Крошечная собачонка мальтезе с паническим тявканьем спрыгнула с еёколен, заметалась под ногами официанта, он покачнулся и обрушил всё, что нёс наподносе, на голову молодого лидера левой оппозиции. Черепаховый суп и спаржевоепюре, по счастью, оказались не слишком горячими. Телеведущая шумно требовалакомпенсации, но не за подбитый глаз, а за бриллиантовую заколку-бантик, котораясоскользнула с белоснежной шерсти её нервного пёсика и потерялась в сутолокепод ногами толпы.

Было весело, как год назад, и два, и три года назад. Кольтлюбил такое веселье. Он расслаблялся, смеялся чужим шуткам, острил сам, пилмного, но не напивался, иногда присматривал для себя какую-нибудь новенькуюдевочку, иногда даже умудрялся заложить основу серьёзной сделки.

Но в ту новогоднюю ночь Петру Борисовичу почему-то вдругстало скучно. Посреди всеобщего безумства он затосковал. Произошло это втуалете. Там было слишком яркое освещение. Он мыл руки, смотрел на своё лицо идумал, что ему пятьдесят девять. Маячит седьмой десяток. Он самый старший извсех в этом ресторане. Он старый. Ему хочется спать, у него покалывает сердце.Наступил век, в котором жить ему осталось лет десять, не больше.

Конечно, подобные мысли и раньше приходили ему в голову. Ондумал о смерти много и часто, но совсем иначе. Пуля, взрывчатка, яд, хорошоразыгранный несчастный случай. Такая смерть была постоянной его спутницей,собеседницей, партнёром по бизнесу, иногда другом, иногда врагом. Он привык кней, как к родной, умел договориться, откупиться, перехитрить. Здравый смысл,интуиция, деньги — всем этим он обладал в избытке. Но в ослепительной гонкепоследних двадцати лет он как будто забыл, что есть и другой вариант финала.

Смерть естественная, никем не заказанная, никому невыгодная, но неизбежная, смотрела на него в ту новогоднюю ночь из зеркалароскошного ресторанного туалета, и без слов было ясно, что с ней недоговоришься. Ни деньги, ни власть, ни связи, ничего ей не нужно.

— Всё суета сует, — прошептал Кольт.

С той ночи он постоянно повторял эту фразу и про себя, ивслух.

Москва, 1916

Старуха не только смазывала раны своего сына плесеньюиссопа, но ещё и кормила его с ложки этой гадостью. Рядовой Иван Карась выжил.А вот пехотный унтер Самохин, которому ампутировали правую руку, умер, хотязаживление у него шло отлично.

— От тоски, — объяснил Тане его сосед.

— У него оказалась грудная жаба, — сказал МихаилВладимирович, — я, старый дурак, проворонил.

Карася перевели в другую палату. В мастерской при госпиталедля него сделали примитивную инвалидную коляску. Целыми днями в сопровождениисвоей матери он разъезжал по коридорам, привязанный к доске на колёсах, училсяотталкиваться от пола короткими костылями.

Унтера снесли на кладбище. На освободившиеся койки положилидвух новых раненых.

— Папа, это правда, что святые Косьма и Дамиан пришиличеловеку чужую ногу? — спросила Таня.

— Не знаю. Они жили в третьем веке в Риме, были хирургами.Есть полотно Франческо Бетулино. Напомни, дома я покажу тебе репродукцию. Ногана полотне чёрная. Возможно, её, правда, пересадили от чернокожего человека.Но, скорее всего, нога почернела. Чужая конечность не прижилась, началасьгангрена. Вообще, попытки пересадки живой ткани в большинстве случаевзаканчиваются неудачей. Организм воспринимает их как враждебные и отторгает.Когда-нибудь, лет через пятьдесят, наука справится с этим.

От госпиталя до дома они шли пешком. Было первоепо-настоящему весеннее утро. Небо расчистилось, солнце сияло в лужах и воконных стёклах. Таня ловко обходила лужи, но все равно забрызгала грязью ипромочила насквозь свои кремовые замшевые ботинки на высоких каблуках.

— Говорила тебе нянька: надень боты! — ворчал МихаилВладимирович. — Никогда никого не слушаешь, всегда поступаешь по-своему, даже вмелочах.

У храма Большого Вознесения толпились нищие. Шла обедня.

— Зайдём? — спросила Таня.

— Ну, если ты так хочешь, — профессор зевнул, — честноговоря, я мечтаю поскорей принять ванну и выспаться.

— Не волнуйся, мы недолго.