Тане хотелось поставить свечи, подать записки о здравиисвоего полковника и за упокой души унтера Самохина. В Бога она верила искреннеи просто, как в раннем детстве, когда в храм её водила нянька, так и сейчас. Вгимназии многие прогрессивные барышни над ней смеялись. Барышни её возраста истарше увлекались спиритизмом, читали «Теософский вестник», ходили к медиумам игадалкам. Быть православной в культурном кругу считалось не то что старомодным,но почти неприличным. Брат Володя нарочно при Тане издевался над церковью,священников называл «попиками», зачитывал сплетни из бульварных газет о распутствеи обжорстве монахов, о гомосексуализме среди высшего духовенства. Таня никогдане спорила, старалась уйти, потом горячо, до слёз, молилась за брата. Оназнала, какими мерзостями занимается Володя в своём весёлом оккультном кружке.

Михаил Владимирович атеистом не был, но церковь считал всеголишь одним из государственных учреждений. Танины чувства щадил, в храмеаккуратно крестился и в Великий пост не ел скоромного.

Когда поднялись на паперть и стали раздавать нищим мелочь,крошечная, похожая на птичью лапку рука вцепилась в подол Таниной белой шубки.

— Помоги, помоги…

Высокий голос звучал совсем тихо, но заглушал остальныеголоса. Существо в истлевшей гимназической тужурке, в кальсонах и огромныхкирзовых сапогах смотрело на Таню выпуклыми карими глазами без ресниц. Головабыла замотана рваной вязаной шалью. Маленькое сморщенное лицо казалось злойкарикатурой и на ребёнка, и на старика, и вообще на человека. Здоровая баба влохмотьях дёрнула ребёнка-старика за ворот тужурки, прошипела:

— Оська, черт, не тронь благородную барышню, отцепись,замараешь дорогую шубку! Иди к своей синагоге, там проси, не здесь!Барышня-красавица, подай на хлебушек солдатской вдове, пожалей деток-сироток!

То ли баба встряхнула Оську слишком сильно, то ли сам онедва держался на ногах, но ребёнок-старик стал вдруг медленно падать, и такполучилось, что упал он Тане на руки. Михаил Владимирович приподнял голое веко,пощупал пульс.

— Обморок, — тихо сказал он Тане.

Она держала мальчика на руках, он был странно лёгким, почтибесплотным. Профессор побежал за извозчиком. Через двадцать минут вместе сребёнком-стариком они вернулись в госпиталь. По дороге он очнулся. Сказал, чточувствует себя хорошо, зовут его Иосиф Кац, ему через месяц будет одиннадцатьлет.

— Где твои родители? — спросил Михаил Владимирович.

— Дома, в Харькове, — ответил мальчик.

Пока Таня вместе с сестрой Ариной мыла его и кормила, онуспел рассказать, что учился в первом классе гимназии и сбежал из дома сбродячим цирком. По дороге в повозку попала немецкая бомба, все погибли, а онвыжил, но стал седым от пережитого ужаса.

— Так родители твои ищут ведь тебя, волнуются, — покачалаголовой сестра Арина.

— Ничего. Я им телефонировал, — ответил мальчик, — они всезнают.

— Что — все? — спросила Таня.

— Что я в Москве и буду поступать в театр. Я хочу сыгратьшута в «Короле Лире». Вот только поправлюсь, то есть вылечусь.

Когда мальчика стал осматривать Михаил Владимирович, ребёнокболтал без умолку. Признался, что из дома не сбегал, просто так получилосьслучайно. Давно, ещё летом, на полянке возле дачи сел немецкий аэроплан. Лётчикспросил Осю, где тут ближайший трактир, и ушёл обедать, а Ося залез в кабину,стал крутить руль, нажал на рычаг, аэроплан возьми и взлети. Ося сначалаиспугался, но потом ему понравилось, он летел выше облаков и даже взялпассажира, старого ворона Ермолая. Ворон этот жил когда-то на дереве возле домаОси, был умный и добрый, умел говорить, ел с рук, но потом пропал. И вот Осявстретил его в небе, взял в кабину своего аэроплана. Ворон рассказал, чтосбежал от филёров охранки, поскольку сочувствовал социал-демократам, ночамирасклеивал листовки и мерзавцы воробьи донесли на него.

— Мы с Ермолаем летали, пока не замёрзли. В небе ведьхолодно, холодней, чем на земле. Приземлились ночью в Москве, в Нескучном саду.Было темно, никто нас не видел. Мы зарыли аэроплан в клумбу. Я решил остаться вМоскве инкогнито, поменять фамилию и стать великим артистом кинематографа, какгосподин Чаплин. Ермолай побоялся остаться. За ним охотились филёры, у него небыло паспорта, и он нарушил черту оседлости. Мы попрощались.

— Где же ты живёшь? — спросил профессор, прощупывая железкиу ребёнка на шее.

— Теперь нигде. А раньше на Малюшинке, в странноприимномдоме, там кухарка Пелагея Гавриловна добрая женщина. Я ей помогал чиститькартофель и газеты читал с выражением. Но потом у неё случилась личная драма.Её интимный друг Пахом стал изменять ей с дочкой хозяина дома. ПелагеяГавриловна запила. Как напьётся, так сначала плачет, а потом бьёт меня чемпопало, кричит, будто я продал Христа. Я пробовал ей объяснить, что этопреступление произошло очень давно, тысяча девятьсот шестнадцать лет назад и яв нём участвовать никак не мог. Но она злилась ещё больше, махала кочергой,потом заявила, что я немецкий шпион, масон, погубил Россию, пеку мацу на кровихристианских младенцев. Я говорил, что пищу с кровью евреи не едят, она некошерная, и мацу делают только из воды и муки, даже соли не кладут.

— Ося, ты помнишь, когда и как ты заболел? — спросил МихаилВладимирович.

— Лет в пять, наверное. Сначала я стал худеть. Мама кормиламеня изо всех сил, но я худел. Я был бледный, и кожа совсем сухая, сморщенная.Потом побелели волосы, и я стал задыхаться, как побегаю немного, так задыхаюсь.

— Родители показывали тебя каким-нибудь докторам?

— Конечно. Меня смотрели лучшие доктора Харькова, даже сампрофессор Лямпорт.

— Лямпорт? Иван Яковлевич? Очень интересно. Ты помнишь, чтоон сказал?

— Отлично помню. Он сказал, что я умный мальчик, что всёпройдёт. Надо есть больше мяса, овощей и фруктов, быть на свежем воздухе,обтираться холодной водой и делать гимнастику. — Ося вдруг раззевался, принялсятереть глаза.

Когда Михаил Владимирович уложил его на кушетку и прощупывалживот, ребёнок уснул как убитый. Профессор накрыл его пледом, задёрнул шторы вкабинете.

— Он не заразный? — шёпотом спросил пожилой фельдшерВасильев, который всё это время был в кабинете.

— Нет.

— А что же это? Чем он хворает, бедняга?

— Пока не знаю. Может, крайняя степень истощения. Но говоритон живо, соображает отлично. При такой тяжёлой дистрофии возникают психическиенарушения, астения, депрессия, психозы.

— Да уж, с головой у него всё в порядке, — фельдшер хмыкнул,— шустрый, даже слишком. Сказки рассказывает, про аэроплан, про ворона. А вдруги про возраст свой тоже наврал?