Рэндом был прав: если что-то изобразить примерно на уровнетой далекой площадки, где светился Первозданный Образ, который мы виделисегодня утром, то сходство непременно будет весьма близкое.

Еще вниз. Во мраке извивались и покачивались на стенах тени.Последний факел — и залитый светом фонаря сторожевой пост показался мнедекорацией, забытой и абсолютно застывшей, будто вделанной в стену. Я спустилсяс последней ступеньки и пошел к посту.

— Добрый вечер, лорд Корвин, — с лучезарной улыбкойпоздоровался со мной тощий как покойник человечек, удобно прислонившийся спинойк ящику для всякого барахла и куривший трубку.

— Добрый вечер, Роджер. Как дела в нижнем мире?

— Крысы, пауки, летучие мыши. Лишь они тут в движении.Мир и покой.

— Тебе нравится эта служба?

Он кивнул:

— Я пишу философский роман с элементами ужаса ипандемии. Над этими частями я работаю как раз внизу.

— Подходящее местечко, — согласился я. — Кстати, ненайдется ли у тебя фонаря?

Роджер вытащил фонарь из своего сундука и зажег его спомощью свечи.

— А конец романа будет счастливым? — поинтересовался я.

Он пожал плечами:

— Я буду счастлив, это уж точно.

— Я имею в виду, добро торжествует, и герой уводитгероиню в постель? Или ты прикончишь всех?

— Ну это вряд ли было бы справедливо.

— Ладно, не обращай внимания. Может, однажды я и прочтутвой роман.

— Может быть, — сказал он спокойно.

Я взял фонарь и пошел туда, куда не ходил уже очень давно. Иобнаружил, сколь сильны еще отголоски былого в моей душе.

Вскоре, двигаясь вдоль стены, я определил нужный мне коридори вошел в него. Теперь оставалось просто считать шаги. Ноги сами знали путь.

Дверь в мою старую камеру находилась чуть в стороне отдругих. Я поставил фонарь на пол и обеими руками налег на дверь, чтобы открытьее как можно шире. Она подавалась со скрипом и ворчаньем, даже со стонами.Затем я поднял фонарь повыше и вошел внутрь.

Тело у меня сразу онемело, а в животе свернулся холодныйтугой комок. Начался озноб, и я с трудом поборол сильнейшее желание выскочитьотсюда, захлопнуть за собой дверь и сбежать куда глаза глядят. Я не ожидал отсебя подобной реакции. Я боялся хотя бы на шаг отойти от этой тяжелой двери слатунной обивкой; казалось, она непременно захлопнется у меня за спиной и тутже будет заперта на все засовы. Какое-то мгновение я не испытывал ничего, кромечистейшей воды ужаса при виде этой крошечной грязной клетушки. Потом заставилсебя сосредоточиться на частностях — на той дыре в полу, что заменяла мнеуборную; на черном пятне, где я развел костер в последний день... Я провеллевой рукой по внутренней поверхности двери и обнаружил следы тех царапин,которые нанес некогда черенком сломанной ложки. Я вспомнил, чего стоила моимрукам эта попытка вырезать замок. Потом наклонился, чтобы рассмотреть своюработу поближе. Бороздки были вовсе не такими глубокими, как казалось мнетогда, во всяком случае, по сравнению с толщиной двери. Я только сейчасосознал, как преувеличивал свои слабые силы в стремлении вырваться на свободу.Я отошел от двери и посмотрел на стену.

Рисунок был виден очень слабо, пыль и влажность сделали своедело. Но я все еще мог разглядеть очертания маяка Кабры, изображенного все темже черенком заточенной ложки. И волшебство все еще ощущалось в этом наброске,что в итоге дало мне возможность оказаться на свободе. Я чувствовал этуволшебную силу, даже не взывая к ней.

Я повернулся лицом к другой стене.

Тот рисунок, на который смотрел я сейчас, сохранился хуже,но ведь он и выполнен был в ужасающей спешке, при свете последних несколькихспичек. Я даже не все мог разобрать на нем, хотя память помогала восстановитькое-какие детали, что были теперь не видны. Передо мной какая-то комната илибиблиотека, где вдоль всех стен тянутся полки с книгами; на переднем плане —рабочий стол, за ним виднеется глобус... Интересно, подумал я, а что, еслипопытаться стереть с картины пыль?

Я поставил фонарь на пол и вернулся к другому рисунку,уголком одеяла попытался осторожно протереть участок возле самого фундаментамаяка. Линия стала более четкой. Я еще раз протер рисунок, нажимая чутьсильнее. Неудачно, я уничтожил примерно дюйм рисунка.

Я отступил от стены и оторвал широкий лоскут от края одеяла.Затем свернул остаток в некое подобие подушки и уселся на нее. А потоммедленно, осторожно принялся за работу над маяком. Мне необходимо было какследует потренироваться, определить нужный нажим и тому подобное, прежде чемпробовать очистить другую картину.

Через полчаса я встал, потянулся, сделал несколько наклонови как следует растер затекшие ноги. Изображение маяка было теперь чистым,однако я уничтожил процентов двадцать рисунка, прежде чем усвоил, с какой силойнужно нажимать на тряпку. Вряд ли, решил я, удастся добиться лучшихрезультатов.

Фонарь мигнул, когда я передвинул его на другое место. Яразвернул одеяло, оторвал от него новую полосу и снова свернул в виде подушки.Эту подушку я подложил себе под колени, опустился на пол и принялся за работу.

Через некоторое время мне удалось увидеть то, что скрывалосьпод слоем пыли. Я, например, совсем забыл о черепе на столе, пока осторожноеприкосновение тряпки не открыло его моему взору. И еще я вспомнил тот угол удальней стены и толстенную свечу в подсвечнике... Я отшатнулся. Было бырискованно пытаться расчистить еще что-то. Да, может, и не стоило. Все этовыглядело совершенно таким же, каким было когда-то.

Фонарь снова замигал. Ругая Роджера за то, что он непроверил уровень керосина, я встал, держа фонарь примерно на уровне плеча слеваот себя. И постарался забыть обо всем, кроме находившейся передо мной картины.

По мере того как я смотрел на нее, она обрела даже некоеподобие перспективы. Еще через мгновение она была уже совершенно трехмерной изначительно расширилась, полностью заняв поле моего зрения. Тогда я шагнулвперед и поставил фонарь на край письменного стола.