Я обшаривал глазами комнату. На всех четырех стенах книжныестеллажи. Никаких окон. На дальнем конце — две двери, налево и направо, однанапротив другой; одна закрыта, другая чуть приоткрыта. Возле приоткрытой дверибыл еще длинный низенький стол, заваленный книгами и бумагами. Странный,причудливый беспорядок повсюду; книги на полках навалены как попало, кое-гдеоставались пустые места; на стенах какие-то непонятные ниши и выступы — тампомещались кости, камни, керамика, глиняные таблички с письменами, увеличительныестекла, веера и инструменты неведомого мне предназначения... На огромнойшпалере, похоже, был изображен Ардебиль[1]. Ясделал шаг в этом направлении, мой фонарь снова зашипел. Я взял его в руку, итут фонарь погас совсем.

Я прорычал какое-то ругательство и поставил его обратно.Потом медленно повернулся, ища хоть какой-нибудь источник света. Нечтонапоминающее ветку кораллов слабо светилось на полке у противоположной стены,слабое свечение также исходило из-под закрытой двери. Я бросился туда.

Дверь я открывал как можно тише. Комната, в которой яочутился, казалась необитаемой. Это была маленькая, без окон нора, слабоосвещенная тлеющими углями в небольшом очаге слева от меня. Каменные стеныкомнаты аркой сходились над головой. Очаг, возможно, был устроен в естественнойнише. В дальней стене виднелась большая, окованная железом дверь; из замкаторчал огромный ключ.

Я прихватил с собой из библиотеки свечу и двинулся понаправлению к камину, чтобы разжечь в нем огонь поярче. Однако, опустившись наколени и начав раздувать полупотухшие угли, я услышал тихие шаги совсем рядом,у порога.

Обернувшись, я увидел его. Примерно пять футов высотой,горбатый, волосы и борода еще длиннее, чем помнилось мне. Дворкин был в ночнойрубахе до щиколоток, в руках держал масляную лампу, а темные глаза его островглядывались во тьму, стараясь разглядеть меня у перепачканного сажей камина.

— Оберон, — сказал он, — пришло ли наконец время?

— Какое время? — тихо проворчал я, подражая отцу.

Он захихикал:

— Ну какое же еще? Время разрушить мир, разумеется!

Я убрал свет подальше от лица, стараясь по-прежнему говоритьнегромко.

— Еще нет, — сказал я. — Еще не время.

Он вздохнул:

— Ты так и остался неубежденным.

Дворкин склонил голову набок, внимательно вглядываясь вменя.

— Ну почему тебе все нужно портить? — сказал он.

— Я ничего еще не испортил.

Он опустил лампу. Я снова отвернулся, но ему все-такиудалось как следует рассмотреть меня. Он рассмеялся.

— Забавно. Забавно, забавно, забавно, — затараторилДворкин. — Ты явился в обличье юного лорда Корвина, надеясь растрогать менясемейными чувствами. Почему же ты не предпочел Бранда или Блейза? Лучше всехнам послужили дети Клариссы.

Я пожал плечами.

— И да, и нет.

Я решил по возможности кормить его двусмысленностями, покаон будет их воспринимать и обдумывать ответы. Что-то очень важное могло выйтииз этой игры, к тому же она представлялась мне наилучшим способом сохранить уДворкина хорошее расположение духа.

— Ну а ты сам? — продолжал я. — Какой облик в данном случаепримешь ты?

— Чтобы доставить тебе удовольствие, пожалуй, скопируютебя, — ответил он и засмеялся, откинув голову назад.

Смех его гремел вокруг меня, и все в нем стало меняться.Туловище увеличивалось, лицо надувалось, как туго натянутый парус. Горб наспине постепенно исчезал, Дворкин все больше выпрямлялся, становился выше.Черты лица его совершенно изменились, а борода потемнела. Он точно каким-тообразом перераспределял массу своего тела; ночная рубашка, прежде доходившаяему до щиколоток, теперь едва прикрывала бедра. Он набрал полную грудь воздуха,и плечи его расширились, руки удлинились, торчавший животик втянулся, сталплоским и мускулистым. Дворкин теперь был мне по плечо, потом еще подрос, потомпосмотрел мне прямо в глаза. Одеяние его становилось все короче. Горбсовершенно исчез. Лицо исказилось в последний раз, и черты как-то успокоились,перестав меняться. Смех превратился в хихиканье, затих совсем, сменившисьухмылкой.

Я смотрел на чуть более хрупкую копию себя самого.

— Доволен? — спросил он.

— Неплохо, — подтвердил я. — Подожди, я подброшупарочку поленьев в огонь.

— Я помогу тебе.

— Да пустяки.

Я принес несколько поленьев из кучи, лежавшей справа. Каждаяподобная увертка давала мне возможность получше рассмотреть Дворкина. Пока язанимался очагом, он отошел в сторонку и уселся на стул. Я заметил, что на меняон и не смотрит, а уставился куда-то в темный угол. Когда огонь в очагезаревел, я выпрямился, надеясь, что теперь он все-такичто-то скажет, способноепрояснить ситуацию. И он сказал:

— Что с нашим великим узором?

Я понятия не имел, то ли он имеет в виду Образ, то ли ещекакой-то план, задуманный отцом, так что вывернулся:

— Скажи мне сам.

Он снова захихикал:

— А почему бы и нет? Ты просто изменил мнение, вот чтослучилось!

— Как именно изменил, на твой взгляд?

— Не смей смеяться надо мной. Ты не имеешь никакогоправа на это, — обозлился Дворкин. — Ты — в последнюю очередь.

Я встал.

— Я над тобой не смеялся

Я пересек комнату, взял другой стул и перенес его поближе когню, усевшись прямо напротив Дворкина.

— Как ты узнал меня?

— Мое местонахождение вряд ли общеизвестно.

— Это верно.

— Многие в Амбере считают, что я умер?

— Да. А другие предполагают, что ты до сих пор,возможно, скитаешься где-то в Тени.

— Понятно.

— Как ты себя в последнее время... чувствовал?

Он злобно усмехнулся, глядя на меня:

— Ты что, думаешь, я все еще не в своем уме?

— Ты сам это сказал — не я; я не хотел тебя обидеть.