В отличие от отца, подчеркнуто не интересовавшегосямосковскими вестями и до сих пор говорившего «аэроплан» и «жалованье» вместо«самолет» и «зарплата», Фандорин-fils старался быть в курсе (вот тожевыражение, которого сэр Александер решительно не признавал) всех русскихновостей, водил знакомство с заезжими россиянами и выписывал в специальныйблокнот новые слова и выражения: отстойный музон = скверная музыка («отстой»вероят., близкое к «sewage»); как скрысятить цитрон = как украсть миллион («скрысятить»– близкое к to rat, «цитрон» – смысловая подмена сл. «лимон», омонимич.имитации сл. «миллион») и так далее, страничка за страничкой. Николас любитьщегольнуть перед какой-нибудь русской путешественницей безупречным московскимвыговором и знанием современной идиоматики. Неизменное впечатление на барышеньпроизводил прекрасно освоенный трюк: двухметровый лондонец, не по-родномуучтивый, с дурацкой приклеенной улыбкой и безупречным пробором ровно посерединемакушки одним словом, чистый Англичан Англичанович – вдруг говорил: «МилаяНаташа, не завалиться ли нам в Челси? Там нынче улетная тусовка».

* * *

На следующий день после того, как Николас любовался потелевизору дирижерским мастерством русского президента, произошло событие,ставшее первым шагом к встрече с отчизной.

Блистательный и непогрешимый сэр Александер совершилединственную в своей жизни ошибку. Отправляясь с женой в Стокгольм (поездкаимела исключительную важность для ускорения неизбежной, но все еще медлившейНобелевской премии), Фандорин-старший решил не лететь самолетом, а совершитьнедолгое, отрадное плавание по Северному морю на пароме «Христиания». Да-да, натой самой «Христианин», которая по невероятному стечению компьютерных сбоевналетела в тумане на нефтеналивной танкер и перевернулась. Была чудовищная,нецивилизованная давка за места на плотиках, и те, кому мест не хватило,отправились туда, где догнивают останки галеонов Великой Армады. Несмотря навозраст, сэр Александер был в превосходной физической форме и наверняка мог быпопасть в число спасшихся счастливцев, но представить отца, отталкивающегодругих пассажиров, чтобы спасти себя или даже леди Анну, было совершенноневозможно…

Если оставить в стороне эмоции, вполне естественные при этихгорестных обстоятельствах, результатом роковой ошибки несостоявшегося лауреатабыло то, что Николас унаследовал титул, превосходную квартиру в ЮжномКенсингтоне, перестроенную из бывшей конюшни, деньги в банке – и лишилсямудрого советчика. Встреча с Россией стала почти неотвратимой.

А через год после первого шага последовал и второй,решающий. Но прежде чем рассказать о половинке письма капитана фон Дорна изагадочной бандероли из Москвы, необходимо разъяснить одно обстоятельство,сыгравшее важную, а может быть, и определяющую роль в поведении и поступкахмолодого магистра.

Обстоятельство это называлось обидным словомнедовинченность, которое Николас почерпнул у одного из мимолетных новорусскихзнакомых (недовинченность – как при недокрученности шурупа; употр. в знач.«недоделанность», «неполноценность»; «какой-то он типа недовинченный» – о чел.,не нашедшем своего места в жизни). Слово было жесткое, но точное. Николас сразупонял, что это про него, он и есть недовинченный. Болтается в дырке, именуемойжизнью, вертится вокруг собственной оси, а ничего при этом не сцепляет и неудерживает – одна видимость, что шуруп.

Ёмкая приставка «недо» вообще многое объясняла Фандорину просамого себя. Взять, к примеру, рост. Шесть футов и шесть дюймов – казалось бы,недомерком не обзовешь, на подавляющее большинство обитателей планеты Николасмог взирать сверху вниз. Но стоило перевести рост на метры и выходилосимволично: метр девяносто девять. Чуть-чуть недостает до двух метров.

То же и с профессией. Возраст, конечно, пока детский – досорока еще вон сколько, но сверстники по одной-две монографии выпустили, амногие уже пребывают в докторском звании, один даже удостоен членства вКоролевском историческом обществе. Профессор Крисби, прежний научныйруководитель, как-то сказал: мол, Николас Фандорин, возможно, и историк, номалокалиберный. Крупных охотничьих трофеев, то есть новых теорий и концепций,ему не добыть – разве что мелких фактографических воробьев настреляет. А всёпотому что нет усидчивости, долготерпения и обстоятельности. Или, как выразилсяпочтенный профессор, мало мяса на заднице.

Ну не обидно ли? А если у человека аллергия на пыль? Еслипосле десяти минут сидения в архиве из глаз льются слезы, из носа течет,всегдашний розовый румянец на щеках расползается багровыми пятнами и вчистуюсадится голос? Да Николас никогда не был в так называемых странах Третьего мира,потому что там всюду пыльно и грязно! На втором курсе в Марокко на раскопкииз-за этого не поехал!

Впрочем, к чему лукавить с самим собой? История привлекалаНиколаса не как научная дисциплина, призванная осмыслить жизненный опытчеловечества и извлечь из этого опыта практические уроки, а как увлекательная,завораживающая погоня за безвозвратно ушедшим временем. Время не подпускало ксебе, ускользало, но иногда свершалось чудо, и тогда на миг удавалось ухватитьэту жар-птицу за эфемерный хвост, так что в руке оставалось ломкое сияющееперышко.

Для Николаса прошлое оживало, только если оно обретало чертыконкретных людей, некогда ходивших по земле, дышавших живым воздухом,совершавших праведные и ужасные поступки, а потом умерших и навсегдаисчезнувших. Не верилось, что можно взять и исчезнуть навсегда. Просто те, ктоумер, делаются невидимыми для живущих. Фандорину не казались метафорой словановорусского поэта, некоторые стихи которого признавал даже непримиримый сэрАлександер:

.. .На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят.

Есть только явь и свет,

ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

и я из тех, кто выбирает сети,

когда идет бессмертье косяком.

Узнать как можно больше о человеке из прошлого: как он жил,о чем думал, коснуться вещей, которыми он владел – и тогда тот, кто навсегдаскрылся во тьме, озарится светом, и окажется, что никакой тьмы и в самом делене существует.