У Нолика рот был набит пельменями, он энергично жевал, чтобыпоскорее ей ответить. Она не сомневалась, что он ответит резко, но, прожевав,Нолик подобрел, вальяжно закинул ногу на ногу, закурил.

— Софи, я, кажется, впервые за последние лет десять услышалот тебя такой длинный монолог, без единого биологического термина. Тыненавидишь одёжные магазины. Это понятно. А к продовольственным ты какотносишься?

— Ладно, ты прав. Надо взять денег из папиной заначки,сходить в супермаркет.

На папином столе всё ещё были разложены старые фотографии. Вглубине верхнего ящика Соня обнаружила две тысячи долларов и тридцать тысячрублей. Там же лежал папин партийный билет, комсомольский билет бабушки, еёпосмертные ордена в коробочке, какие-то грамоты с колосьями и портретамиЛенина, красная кожаная папка с шёлковыми лентами. Соня вытащила из рублевойпачки пять тысяч. Несколько секунд смотрела на красную папку, взяла её в руки,но раскрывать не стала, положила на место.

Нолик ждал её в прихожей, уже одетый. Соня попыталасьнатянуть полурасстегнутый сапог. Не получилось. Пришлось надеть кроссовки.

Супермаркет был в двух кварталах от дома. Чтобы ноги неуспели замёрзнуть, Соня побежала. Нолик за ней не поспевал, ворчал и злился.Пока катили тележку вдоль полок, он опять подобрел, заметив, что Соня лично длянего положила в тележку маленькую плоскую бутылку коньяка. Как только онивернулись с полными пакетами, он её открыл, налил себе рюмочку, закусилшоколадкой, а потом уже снял куртку и ботинки. Соня ушла в папин кабинет, сталасобирать фотографии.

«Конечно, Нолик ошибся. Девушка на снимке тридцать девятогогода просто очень похожа на бабушку Веру. Но это не может быть она».

Соня достала с книжной полки портрет бабушки, вытащиластарый семейный альбом, красную кожаную папку, развязала ленты. В папке лежалпожелтевший, мятый тетрадный листок в клетку, исписанный чернильным карандашомбыстрым косым почерком. Листок был запаян в пластик. Вместе с ним лежалонесколько фотографий бабушки Веры, папиной мамы. Одна из них оказалась точнотакой, как та, на которой стояла дата «1939», но в два раза меньше. Кто-тоаккуратно отрезал изображение молодого человека.

Москва, 1916

В госпитале все бегали и суетились, ждали егопревосходительство, инспектора госпиталей. Бывший жандарм, генерал, граф ПётрОттович Флосельбург старательно демонстрировал свой русский патриотизм,поскольку был немцем и боялся, что его заподозрят в сочувствии противнику или,не дай Бог, в шпионаже.

Должность свою он получил по протекции Распутина,пользовался тёплым покровительством её величества. Посещая очередной госпиталь,он прежде всего проверял, в каждом ли помещении есть красный угол с иконами,теплится ли там лампада, довольно ли в ней масла и какого оно качества. Врачей,фельдшеров, сестёр милосердия он поучал, что главное в их деле не столькооблегчение физических страданий, сколько воспитание страждущих в духенравственной чистоты и христианского смирения посредством чтения вслух всолдатских и офицерских палатах душеспасительной литературы.

К раненым он относился более или менее терпимо. Но к тембольным, которые не имели счастья получить на фронте пулевое или осколочноеранение, а подцепили дизентерию, тиф, туберкулёз, заработали радикулит вокопной сырости, язву желудка от походных кухонь, граф презирал и считалсимулянтами.

В госпитали граф любил нагрянуть неожиданно, как лиса вкурятник. Точная дата визита превосходительства стала известна всего за сутки,и то случайно. Накануне чиновник министерства, приятель главного врача, шепнулему за вистом, предупредил.

Всю ночь в коридорах шумно работали полотёры, не давалираненым спать. Ещё до рассвета сестёр отправили гладить бельё. Не хваталоматрасов. Со склада привезли старые чехлы. Их поспешно штопали и набивалисоломой.

Раненых, лежавших в коридоре, следовало разместить попалатам. Стали сдвигать койки, и несколько тут же сломались. Кинулись искатьстоляра. Нашли, но он был пьян. Накануне вечером праздновал день ангела своейсупруги, причём в гостях у него были три приятеля, госпитальных санитара,которые тоже не успели протрезветь к утру. К обычному госпитальному букетузапахов примешался дух перегара. Из кухни воняло пригоревшей кашей, вонь не выветривалась,а нос у превосходительства был весьма чуток. Главный врач сорвался, схватил залокоть кладовщика, тряс его и кричал так, что вспотел. Бедняга кладовщик непридумал ничего лучшего, как послать старика сторожа в ближайшую галантерейнуюлавку за одеколоном, чтобы опрыскать все помещения. Вскоре дышать в палатах икоридорах стало невозможно. Одеколон был самый дешёвый.

Михаил Владимирович столкнулся с Таней на лестнице. Онанеслась вниз со стопкой историй болезни, при этом голова её была повёрнута назад,она кричала сестре Арине, стоявшей сверху:

— Ещё два травматических невротика из пятой офицерской!

Профессор поймал дочь на лету. Щёки её пылали, над верхнейгубой выступили капельки пота.

— Что ты бегаешь?

— Арсений Кириллович договорился в Обуховской, они возьмутнаших невротиков, у них места есть!

— Что ты бегаешь? — повторил профессор и слегка потряс Танюза плечи.

— Так ведь превосходительство… — растерянно прошептала Таня,как будто просыпаясь.

— Марш ко мне в кабинет! Умойся, выпей валерьянки и посидитам с Осей. — Михаил Владимирович взял у неё из рук карточки. — Я с этимразберусь. Иди!

— Но, папа, неудобно, все готовятся, бегают. Как же я будусидеть?

— Все сходят с ума. Это эпидемия, Таня. Острыйадминистративный психоз. Мыть полы и менять матрацы надо по необходимости, а непо случаю графских визитов.

— Вы, Михаил Владимирович, потому такой смелый, что вас нафронт не отправят, — прозвучал рядом сиплый голос терапевта Маслова.

— Почему? Очень даже могут. Всю японскую я был на фронте.

— Тогда — да, а сейчас — ни за что. Вами, МихаилВладимирович, очень скоро заинтересуются на высочайшем уровне, вами дорожитьбудут, как перлом бесценным, как жемчужиной. Это приятно, но и опасно. Помните,доктор Розен рассказывал об одной известнейшей особе, у которой на коже умираетжемчуг? — Маслов перешёл на шёпот. — На ночь фамильные жемчуга надевают напростую бабу, чтобы ожили, пропитались здоровым крестьянским потом.

— О чём вы, Валентин Евгеньевич? — изумлённо спросила Таня.

— Иди, не стой здесь! — тихо сердито прикрикнул на неёпрофессор.

— Вы, Танечка, всё равно не поймёте, о чём я. Да вам и ненадо. Но батюшка ваш меня отлично понял. — Маслов протянул профессору толстую,свёрнутую трубкой газету и побежал вверх. — Пятнадцатая страница, новостинауки. Я там для вас карандашом отметил! — крикнул он, перегнувшись черезперила.