— Нет, не так, конечно, — мягко усмехнулся министр, — ты жезнаешь, она у него пятая или седьмая, поэтому и с детьми беда. Старший сынскололся, его здесь нет. Младший вон, сидит.

Кольт проследил взгляд министра и увидел существо безвозраста и пола. Жёлтые локоны до плеч, выщипанные удивлённые брови, огромные,навыкате, трагические чёрные глаза.

— Хочется думать, что он плачет по отцу. Возможно, онединственный за этим столом по-настоящему страдает, — шёпотом заметил министр,— но я слышал, неделю назад его бросил любовник, известный сериальный актёр, и,боюсь, дело именно в этом. Но с семьёй, Петюня, всё равно лучше, чем одному. Ао возрасте ты не думай. Зачем думать, если ничего не изменишь? Зарядку делай,следи за весом, за питанием. Витамины принимай, сейчас огромный выбор. Естьвсякие курсы очищения, естественного омоложения. Могу порекомендовать тебе паруотличных клиник, в Швейцарии и в Германии. Попробуй.

Москва, 1916

Доктор Агапкин временно переселился в квартиру Свешниковых.Раньше он снимал мансарду на чердачном этаже доходного дома неподалёку, наМиуссах, на пару с приятелем. Недавно приятель женился и съехал. Одномуоплачивать это жилье Агапкину не позволяли средства. Он искал что-нибудьдешевле, но подходящие варианты пока не попадались.

Спал он на диване в комнате Володи, не более четырёх часов всутки. Пока профессор был в госпитале, Агапкин вскрывал черепа крыс, кроликов,морских свинок, производил разные манипуляции с эпифизом. Животные дохли. Онскладывал тушки в фанерные ящики для почтовых посылок и выносил на помойку.

Морозы давно прошли, была мокрая грязная оттепель. ДворникСулейман вместо мечети стал посещать социал-демократический кружок и теперьбольше занимался вопросами классовой борьбы, чем уборкой мусора. От ящиковраспространялась нестерпимая вонь.

Крыс Григорий Третий жил и здравствовал, ел с аппетитом, былжаден до самок и плодил обильное потомство. За прошедшие после операции тримесяца он ничуть не изменился, не постарел, хотя по крысиному летоисчислениютри месяца равнялись годам десяти-двенадцати. Профессор периодически брал унего кровь на анализ, дважды уносил его в госпиталь, просвечивал рентгеном иприносил обратно.

— Почему вы не вскрываете его? — спрашивал Агапкин.

— Пусть ещё поживёт, раз уж выпал ему такой шанс.

Агапкин по десять раз рассматривал рентгеновские снимки,изучал под микроскопом крысиную кровь, но ничего особенного не видел.

— Когда вы собираетесь продолжить опыты?

Михаил Владимирович зевал, пил мятный чай с мёдом, курилсигару и отвечал:

— Завтра, Федор. Завтра обязательно. Сегодня я очень устал.

Впрочем, несмотря на усталость после бессонных ночей вгоспитале, профессор иногда надолго закрывался в кабинете, читал и писал что-тов толстой лиловой тетради. Агапкин спрашивал — что? Профессор отвечал: так,ерунда, наброски. И опять зевал, жаловался на хронический недосып. Заглянутьчерез плечо ассистент не решался, профессор не любил этого. Он хмурился изакрывал тетрадь. Агапкин мог видеть только книги на столе. Это был странныйподбор литературы. Старые истрёпанные фолианты на немецком, английском,французском. Книги о даосизме, алхимии, «История жизни Парацельса». Рядомстопка современных медицинских альманахов и журналов, «Основы гистологии»Максимова, «Клеточная природа соединительной ткани» Вирхова, свежая тонкаяброшюра профессора Поля «Опотерапия и продление жизни». «Мозг и нервнаясистема» Герхарда, книга профессора Мечникова «Этюды о природе человека», с дарственнойнадписью. Тут же две старинные, рассыпающиеся книжонки какого-то Никиты Короба:«Обычаи и культы древних степных племён», «Заметки об истории и нравах дикихкочевников Вуду-Шамбальской губернии».

— Я не понимаю вас, Михаил Владимирович, вы же учёный! Кчёрту лазарет, к чёрту! Вы на пороге мирового открытия, это переворот во всехестественных науках, в философии, в истории, в самой жизни!

Профессор качал головой и пытался остудить пыл своегоассистента:

— Федор, у нас пока ничего нет, кроме странных случайностей.Крысу Гришке повезло, и не стоит обольщаться. За три месяца вы погубили парусотен подопытных тварей, и все безрезультатно.

— Всего одну сотню. Но это неважно! Вы не объяснили мнеметодику операции, я действую наугад.

— Нет никакой методики. Я тоже действовал наугад и рассказалвам все. Возможно, в эпифизе крысы-донора или в воздухе в момент операцииприсутствовала какая-то неизвестная бактериальная культура. Не исключено, чтосыграло роль чередование темноты и света. Эпифиз — светочувствительный орган.Наверное, как-то положительно подействовали слезы. Они лились у меня из глаз,потому что разбилась склянка с эфиром. О целительных свойствах слез знали ещёегиптяне и греки. Но скорее всего, решающее значение в успехе операции имел романс«Утро туманное», который я напевал, пока возился с крысом.

Агапкин шевелил желваками, краснел, бледнел, бежал влабораторию истязать очередного зверька. Проклиная себя и профессора, во времяоперации над морской свинкой пытался плакать и пел романс «Утро туманное».

Несколько раз в отсутствие Михаила Владимировича он заходилв кабинет, искал лиловую тетрадь. Он знал, что она лежит в том единственномящике письменного стола, который заперт. Пытался найти ключ. Был пойманКлавдией с поличным и долго, путано оправдывался, чем вызвал у честнойгорничной ещё большие подозрения.

Агапкин худел, бледнел, терял сон и аппетит. Это заметилдаже Володя, который не отличался особенной зоркостью и чуткостью по отношениюк чужим недугам.

— Вы не хотите немного развеяться? — спросил он однажды заобедом.

За столом они сидели вдвоём. Прислуживала горничная Марина.Никого в доме не было.

— Что вы имеете в виду? — встрепенулся Агапкин и брезгливобросил на тарелку ломоть тёплого калача, который до этого долго и старательномазал маслом, но так ни кусочка не откусил.

— Завтра я иду в гости к одной замечательной даме. Могувзять вас с собой.

— К Ренате? — Агапкин мучительно зевнул.

— Как вы догадались?

— В последнее время именно эта дама кажется вам самойзамечательной в Москве, а возможно, и во всей России. Но я, простите, вашихвосторгов не разделяю, к тому же я занят.

Володя отхлебнул кофе, достал папиросу, сунул её в янтарныймундштук и, насмешливо глядя Агапкину в глаза, спросил:

— Чем же именно вы так заняты, Федор Фёдорович, что неспите, не едите, не выходите на воздух?

Чиркнула спичка, папироска ароматно задымилась. Агапкинопять зевнул, на этот раз притворно, достал из кармана серебряную луковицучасов, встал, громко отодвинул стул: