В ее вопросе, в сущности, не было страха – тольколюбопытство. Хотя страх уже находился где-то неподалеку. Вокруг черного кружкана синем небе стремительно разрастался сказочно красивый ореол космическогосвета.

– Ты любишь меня, Чудо-Юдо?

– Да, конечно…

– Тогда ни о чем не думай. Я не сделаю тебе плохого. Я тожелюблю тебя и хочу быть нежным с тобой. Просто смотри на затмение и не мешай мнебыть нежным с тобой…

– Мне уже не хочется, папа. – Ее чувство смущения росло,красный цвет разливался по небу. – Я боюсь сжечь глаза.

«Но я верю. – пел Марвин, – что женщина мужчине лучшийдруг.., и я буду с ней до конца…» – Не бойся, – он уже весь вспотел, – у тебяесть еще двадцать секунд. По меньшей мере. Так что не волнуйся. И неоглядывайся.

«Свидетель, свидетель!» – просил Марвин, постепенно затихая.

– Ты любишь меня? – спросил он снова, и хотя ее охватилоужасное предчувствие, что правильный ответ на этот вопрос окажется неверным, ейбыло только десять лет, и это был единственный ответ, который она могла дать. Иона ответила, что любит.

Отец подвинулся, прижав очень плотно свою твердую вещь к ееягодицам. Джесси вдруг поняла, что это не седло велосипеда и не рукояткамолотка, – и ее тревога смешалась с каким-то странным наслаждением, котороепочему-то относилось больше к ее матери, чем к отцу.

«Вот ты и получила за то, что ты против меня, – подумалаона, глядя на черный кружок солнца через темное стекло. – То есть мы обеполучили». И тут вид солнечного затмения поплыл и удовольствие закончилось.Осталось только растущее ощущение тревоги. «Да, да, – подумала она, – это же..,моя роговица, наверное, моя роговица начинает гореть».

Теперь рука, которая находилась на ее бедре, скользнуламежду ее ног и остановилась там. «Он не должен этого делать, – подумала она. –Это дурное место для его руки. Если только…» «Он просто не в себе», – вдругсказал голос внутри нее.

В последующие годы ее жизни этот голос, который она назвалаголосом Хорошей Жены, часто доводил ее до отчаяния; иногда это был голососторожности, нередко – стыда и почти всегда голос отрицания. Все неприятное,болезненное и плохое, по мнению Хорошей Жены, исчезнет, если достаточнопоследовательно его игнорировать. Хорошая Жена, по существу, была убеждена втом, что и самое явное зло представляет собой часть великого благого плана,слишком огромного и сложного, чтобы смертный мог его постичь. Бывали случаи,когда Джесси просто пыталась закрыть глаза, заткнуть уши, убежать от этогоразумного, размеренного голоса – разумеется, это было бессмысленно, посколькуон доносился оттуда, где никакие ухищрения не могли помочь, – но и в мигнадвигающегося обморока, когда от затмения потемнело небо над Западным Мэном, аотражения звезд выступили на поверхности Дарк-Скор, в тот момент, когда онапоняла наконец, что искала его рука между ее ног, она слышала в голосе будущейХорошей Жены только доброе и практичное, и она, как утопающий за соломинку,ухватилась за голос.

«Джесси, это просто шутка, вот и все».

«Правда?» – переспросила она.

«Да, – уверенно ответил голос, и спустя годы Джесси поняла,что этот голос всегда звучал уверенно, прав он был или нет. – Это шутка, вот ивсе. Он не понимает, что пугает тебя, поэтому не кричи и не порти прекрасныйдень. Тоже мне проблема».

«Не верь ты этому, милая! – зазвучал другой, жесткий голос.– Сейчас он ведет себя так, будто ты его девка, а не дочь! Он не шутит, он жетрахает тебя, Джесси!» Она была почти уверена, что это неправда, что тостранное и запретное в школе слово относилось к акту, который нельзя сделатьрукой, однако сомнение осталось. С внезапным ужасом она вспомнила, как КэренОкойн предупреждала никогда не позволять мальчикам всовывать язык в свой рот,потому что от этого в горле могут завестись дети. Кэрен сказала, что женщина, скоторой это произошло, обычно пытается отрыгнуть ребенка, но почти всегда приэтом умирает и ребенок тоже. «Я, – говорила Кэрен, – никогда не позволю парнюпоцеловать меня по-французски, пусть он лучше трогает меня, если ему это оченьхочется, но я вовсе не желаю иметь ребенка в горле. Да и как при этом есть?» Современем Джесси пришла к выводу, что от этой концепции беременности попахиваетидиотизмом. Но почему именно Кэрен, которая всегда интересовалась, горит лисвет в холодильнике, когда захлопываешь его дверцу, почему именно она придумалаэто?

Тем не менее сейчас эта идея поразила ее своей логичностью.Если можно заиметь ребенка от прикосновения языка, если это бывает, значит…

А твердая вещь сильно давила – та самая вещь, которая вовсене была седлом велосипеда или рукояткой молотка. Джесси попробовала сомкнутьноги – движение, естественное для нее, но не для него. Он замычал – это былболезненный и пугающий звук – и прижал пальцы к ее лобку так, что стало немногобольно. Она напряглась и застонала.

«Я не хочу, – подумала она, – я не хочу ничего такого. Чтобы это ни было, это гадко, страшно, стыдно…» Сознание оставило ее…

* * *

Когда к ней вернулось сознание, у него был снова нормальныйголос, из которого ушло страшное возбуждение. Теперь было ясно, что ончувствовал: глубокое облегчение. И что бы ни произошло, это было уже позади.

– Папа…

– Не надо, не говори. Твое время кончилось. Он осторожнозабрал у нее коробочку с кусками дымчатого стекла. При этом он еще более нежнопоцеловал ее шею. А Джесси, пытаясь собрать свои растрепанные чувства, смотрелана смутную мглу, охватившую озеро. Она слышала отдаленный крик совы; кузнечиковна лужайке обмануло солнечное затмение, и они начали свои вечерние песни. Передглазами Джесси плыло отраженное изображение – круглый черный диск, окруженныйнеровным оранжево-зеленоватым ореолом, и она подумала: «Если я смотрела на негослишком долго и сожгла роговицу, значит, я буду теперь видеть его всю жизнь,как ослепшие видят вспышку, которая их ослепила».

– Почему бы тебе не пойти в дом и не надеть джинсы, девочка?Мне кажется, что в летнем платье теперь прохладно.

Он говорил скучным, ровным голосом, который как бы упрекалее за идею надеть летнее платье. Тут ей пришла в голову новая мысль: а что еслион решит, что должен сообщить обо всем этом маме? Эта возможность быланастолько кошмарной, что Джесси заплакала.

– Прости, папочка, – плакала она, обняв его и прижав к егоплечу лицо и ощущая слабый, еле уловимый аромат одеколона или лосьона и чего-тоеще.

– Если я что-то сделала не так, прости меня.

– Боже, что ты, – сказал он все тем же скучным, озабоченнымголосом, словно сомневаясь, стоит ли рассказать Салли о том, что тут натворилаДжесси, или лучше это спрятать куда подальше. – Ты не сделала ничего дурного,дочка.