– Я был в Олаве. Я попал туда менее чем через неделюпосле Трех Царей. Сразу после вашего отъезда. Я был в городе в воскресеньеперед Антонием. И все видел. Наблюдал также триумф, который потом праздновалВроцлав по поводу Олавы.

Краловец какое-то время молчал, глядя из окопа на колокольнюстшегомской церкви, с которой как раз начал раздаваться звон, звонко и звучно.

– Значит, не только в Олаве, но и во Вроцлаве тыбыл, – констатировал он. – А сейчас объявился здесь, под Стшегомом.Как гром средь ясного неба. Появляешься, исчезаешь… Неизвестно откуда,неизвестно как… Люди уж болтают всякое, сплетничают. Начинают подозревать…

– Что подозревать?

– Успокойся, не кипятись. Я тебе доверяю. Знаю, чточто-то у тебя серьезное было. Когда ты с нами прощался под Велиславом, двадцатьседьмого декабря, на поле битвы, мы уже тогда видели, что у тебя какие-тосрочные, очень срочные и неслыханно важные дела. Уладил их?

– Ничего я не улаживал, – не скрывал горечиРейневан. – Я же проклят. Проклят стоящий, сидящий и работающий. На горахи долинах.

– Как это?

– Это долгая история.

– Обожаю такие.

О приближении сегодня чего-то необычного во вроцлавскомсоборе объявил собравшимся в храме верным возбужденный гомон тех, что стоялиближе к трансепту[9] и хору. Они видели и слышали больше, чемостальные, столпившиеся в главном нефе и в двух боковых. Последние вынужденыбыли сначала удовлетворяться домыслами. И слухами, донесенными растущим, повторяющимсяшепотом, проходящим по толпе, словно шелест листьев на ветру.

Большой тумский колокол начал бить, и бил глухо и неспешно,зловеще и мрачно, отрывисто. Язык колокола, это было слышно отчетливо, ударял вмедь только односторонне, на одну сторону. Эленча фон Штетенкрон схватилаладонь Рейневана и сильно сжала. Рейневан ответил взаимным пожатием.

Exaudi Deus orationem meam

cum deprecor a timore inimici

eripe animam meam…

Портал, ведущий к ризнице, был украшен рельефами,представляющими мученическую смерть Иоанна Крестителя, покровителя собора.Оттуда выходили и пели двенадцать прелатов, членов капитула. Одетые впраздничные стихари, держа в руках толстые свечи, прелаты стояли перед главнымалтарем, лицом к нефу.

Protexisti me a conventu malignantium

a multitudine operantium iniquitatem

quia exacuerunt ut gladium linguas suas

intenderunt arcum rem amaram

ut sagittent in occultis immaculatum…

Гомон толпы возрос, резко усилился. Потому что на ступениалтаря вышел собственной персоной епископ вроцлавский Конрад, Пяст из династииолесницких князей. Наивысший церковный сановник Силезии, наместник милостивогопана Зигмунта Люксембургского, короля Венгрии и Чехии.

Епископ был в полном церковном облачении. В украшеннойдрагоценными камнями митре на голове, в стихаре, одетом на туницелу, спекторалью на груди и изогнутым как крендель епископским посохом в руке, онявлял собою что-то действительно величественное. Окружала его аура такогодостоинства, заставляющая подумать, что это не какой-то вроцлавский епископсходит ступенями алтаря, но архиепископ, избранник, митрополит, кардинал, дажесам папа римский. Да что там, – персона более достойная и благочестивая,чем нынешний папа римский. Намного достойнее и благочестивее. Так думали многиесобравшиеся в соборе. Да и сам епископ в конце концов думал так же.

– Братья и сестры! – Его сильный и звонкий голос,загрохотав, казалось, под высокими сводами, заставил утихнуть толпу. Затих, ещераз ударив, соборный колокол.

– Братья и сестры! – Епископ оперся напосох. – Добрые христиане. Учит Господь наш, Иисус Христос, чтобы мыпрощали грешникам их провинности, чтобы молились за врагов наших. Это добрая имилосердная наука, христианская наука, но не к каждому грешнику может быть онанаправлена. Есть провинности и грехи, которым нет прощения, нет милосердия.Любой грех и хула будут прощены, но хула против Духа не будет прощена. Neque inhoc saeculo, neque in futuro, ни в этом веке, ни в будущем.

Дьякон подал ему зажженную свечу. Епископ взял ее в ладонь,облаченную в рукавицу.

– Рейнмар родом из Белявы, сын Томаша фон Беляу,согрешил против Бога в Троице Единосущного. Согрешил хулой, святотатством,колдовством, отступничеством от веры, да и обыкновенным преступлением.

Эленча, продолжая сильно сжимать руку Рейневана, сильно вздохнула,посмотрела наверх, на его лицо. И снова вздохнула, только теперь тише. На лицеРейневана не отобразилось никакого волнения. Лицо его было мертвым. Будтокаменное. «Такое лицо у него было в Олаве, – поражаясь, подумалаЭленча. – В Олаве в ночь с шестнадцатого на семнадцатое февраля».

– О таких, как Рейнмар из Белявы, – голос епископаснова возбудил эхо между колонн и аркад храма, – говорит Писание: ибоесли, избегши скверн мира чрез познание Господа и Спасителя, опять запутываютсяв них и побеждаются ими, то конец их горше, чем начало. Ибо лучше бы им было непознать пути правды нежели, познавши ее, отвернуться от данной им святойзаповеди. Исполнилось в них то, что написано: пес возвращается на своюблевотину, и вымытая свинья идет валяться в грязи.[10]

– К собственной блевотине, – еще сильнее повысилголос Конрад из Олесницы, – и к луже болота вернулся отступник и еретикРейнмар из Белявы, разбойник, чародей, насильник, хулитель, осквернитель святыхмест, содомит и братоубийца, виновник множества злодеяний, мерзавец, который ultimusdiebus Decembris, коварно, ударом в спину, лишил жизни доброго и благородногокнязя Яна, владеющего Зембицами. Поэтому во имя Бога всемогущего, во имя Отца,и Сына и Святого Духа, во имя всех святых Господних, властью нам даннойисключаем отступника Рейнмара из Белявы из сообщества Тела и Крови Господанашего, отрубаем ветвь, соединяющую его с лоном святой Церкви, и прогоняем егоиз собрания верных.

В тишине, наступившей в нефах, было слышно только сопение ивздохи. Чей-то приглушенный кашель. И чью-то икоту.