– Много бываешь, – сказал он наконец. –Боюсь, что слишком много. Я бы на твоем месте ограничил это бывание.Возвращаясь ad rem: с двадцать третьего января, от воскресенья Septuagesimae,ты пребывал вне Церкви. Знаю, знаю, что ты на это скажешь, гусит. Что это нашаЦерковь неправильная и отступная, а твоя права и правильна. И что тебе плеватьна анафему. Плюй, если хочешь. В конце концов, не время и не место сейчас длятеологических дискусий. Я уже понял, что пришел ты сюда искать помощи не ввопросах спасения души. Ясно, что речь идет о вещах более мирских и обыденных,скорее о profanum, чем о sakrum. Говори же. Рассказывай. Признавайся, что тебягложет. А так как перед вечерей я должен быть на Тумском Острове, рассказывайпокороче. Насколько возможно.

Рейневан вздохнул. И рассказал. Покороче. Наскольковозможно. Каноник выслушал. Выслушав, вздохнул. Тяжело.

– Ох, парень, парень, – промолвил, качаяголовой. – Становишься чертовски малооригинален. Что ни проблема у тебя,то все из одной и той же бочки. Любая твоя забота, выражаясь по ученому, femininigeneris.

Земля дрожала от ударов копыт. Табун галопом шел через поле,как в калейдоскопе мелькали лоснящиеся бока и зады, гнедые, вороные, серые,буланые, в яблоках и каштанах. Развевались хвосты и буйные гривы, белый пар изноздрей. Дзержка де Вирсинг, оперевшись двумя руками на луку седла, смотрела. Вее глазах были радость и счастье, можно было бы подумать, что это не коневодсмотрит на своих жеребчиков и кобылок, но мать на своих деток.

– Выходит, Рейневан, – повернулась онанаконец, – что каждое твое переживание из одной и той же бочки. Каждаятвоя проблема, выходит, носит юбку и косы.

Она пустила сивку рысью, устремилась за табуном. Он поспешилза ней. Его конь, стройный гнедой жеребец, был иноходцем, Рейневан не до концаеще освоился с нетипичным ритмом его хода.

Дзержка позволила ему с ней поравняться.

– Не получится мне помочь тебе, – сказала сусилием. – Единственное, что я могу сделать для тебя, так это подаритьжеребца, на котором сидишь. И мое благословение в придачу. А также пришпиленныйк узде медальон со святым Елисеем, покровителем коневодов. Это хороший скакун.Сильный и выносливый. Пригодится тебе. Бери от меня в дар. В знак большойблагодарности за Эленчу. За то, что ты для нее сделал.

– Я лишь оплатил долг. За то, что она когда-то для менясделала.

– Кроме коня, могу посодействовать еще советом.Возвращайся во Вроцлав, проведай каноника Отто Беесса. А, может, ты уже виделсяс ним? Будучи во Вроцлаве с Эленчей?

– Каноник Отто в немилости в епископа. Кажется, именноиз-за меня. Может питать обиду, может вообще не обрадоваться моему визиту.Который может ему повредить…

– Какой заботливый! – Дзержка выпрямилась вседле. – Твои визиты всегда могут повредить. Едучи сюда ко мне, в Скалку,ты не подумал об этом?

– Подумал. Но дело было в Эленче. Я боялся пустить ееодну. Хотел отвезти безопасно…

– Знаю. Я не слепа, коль ты приехал. Но помочь не могу.Потому что боюсь.

Дзержка отодвинула соболиный колпак на затылок, потерла лицоладонью.

– Напугали меня, – сказала она глядя всторону. – Напугали донельзя. Тогда, в двадцать пятом, в сентябре, подФранкенштейном, у Гороховой горы.

Ты помнишь, что там было? Надрожалась тогда так, что… Да чтотам говорить… Рейневан, я не хочу умирать. Я не хочу закончить как Ноймаркт,Трост и Пфефферкорн, как позже Ратгеб, Чайка и Посхман. Как Клюгер, сожженный вдоме вместе с женой и детьми. Я прервала торговлю с Чехией. Не занимаюсьполитикой. Сделала пожертвование на вроцлавский собор. И второе, неменьшее, – на епископский крестовый поход против гуситов. Надо будет, дамеще больше. Лучше это, чем увидеть ночью огонь над крышей. И Черных всадниковво дворе. Хочу жить. Особенно сейчас, когда…

Запнулась, задумавшись, скручивала и мяла в ладони ременьвожжей.

– Эленча… – закончила она, отводя взгляд. –Если захочет, поедет. Я не буду ее задерживать. Но если бы она изъявила желаниеостаться здесь, в Скалке… Остаться на… Надолго. То я не буду иметь ничегопротив.

– Задержи ее здесь. Не позволь, чтобы она снова пошлакуда-то добровольцем. У девушки есть сердце и призвание, но больницы… Больницыперестали в последнее время быть безопасными. Задержи ее в Скалке, паниДзержка.

– Постараюсь. Что же касается тебя…

Дзержка повернула коня, направила его, став с Рейневаномстремя в стремя.

– Ты, родственничек, здесь гость желанный. Заезжай,когда захочешь. Но, на святого Елисея, имей немного приличия. Имей по отношениюк этой девушке хоть немного сердца. Не тревожь ее.

– То есть?

– Не плачься перед Эленчей о своей любви кдругой. – Голос Дзержки де Вирсинг обрел жесткие нотки. – Непризнавайся ей в любви к другой. Не рассказывай, как велика эта любовь. И невынуждай ее сочувствовать тебе по этому поводу. Не вынуждай ее мучиться.

– Не пони…

– Понимаешь, понимаешь.

– Ты прав, отче, – горько признал Рейневан. –Действительно, что ни проблема, то все женского рода, и множатся эти проблемы,поистине как грибы после дождя… Но сейчас самая большая проблема – это Ютта. Ая в полном тупике. Абсолютно не знаю, что делать…

– Ну, тогда нас двое, – объявил серьезно каноникОтто Беесс. – Ибо я тоже не знаю. Я тебя не прерывал, когда ты длил своюповесть, хотя местами звучала она как песнь трубадура, поскольку содержаластолько же фантастических невероятностей. Особенно не могу себе представитьинквизитора Гжегожа Гейнча в роли похитителя панночек. Гейнч имеет собственнуюразведку и контрразведку, имеет сеть агентов, известно также, что он давнопытается усилить проникновение в среду гуситов, – любыми способами. Нопохищение девушки! Что-то никак не могу в это поверить. Хотя, все может быть.

– То-то и оно, – буркнул Рейневан.

Каноник уставился на него, ничего не говоря. Постукивалпальцами по столешнице.

– Сегодня Purificatio,[12] – сказал наконец. –Второй день февраля. После битвы под Велиславом прошло пять недель. Полагаю,что все это время ты проводил в Силезии. Где ты был? Может, монастырь в БелойЦеркви посетил?