– Anathema sit! Отлучен Рейнмар из Белявы! Будь онпроклят в доме и во дворе, проклят в жизни и в кончине, стоящий, сидящий, вработе и в движении, в городе, в селе и на пашне, проклят на полях, на лесах,на лугах и пастбищах, в горах и в долинах. Хворь неизлечимая, pestylencja,[11] язва египетская, гемороиды, чесотка и парша пусть падут наего глаза, горло, язык, губы, шею, грудь, легкие, уши, ноздри, плечи, на яички,на каждый член от головы до пят. Будь проклят его дом, его стол и его ложе, егоконь, его пес, будь прокляты его еда и напитки, и всё, чем он обладает.

Эленча чувствовала, как слеза сбегает по ее щеке.

– Объявляем, что на Рейнмара из Белявы наложена вечнаяанафема, что он низвергнут в бездну вместе с Люцифером и падшими ангелами.Считаем его трижды проклятым без какой-либо надежды на прощение. Пусть lux,свет его навсегда, на веки веков будет погашен, чтобы все знали, что отлученныйдолжен погаснуть в памяти Церкви и людей. Да будет так!

– Fiat! Fiat! Fiat!– проговорили могильнымиголосами прелаты в белых стихарях.

Вытянув перед собой в выпрямленной руке громничную свечу,епископ резко перевернул ее пламенем вниз и опустил. Прелаты последовали заним, стук брошенных на паркет свечей смешался с чадом горячего воска и копотьюпотушенных фитилей. Ударил большой колокол. Три раза. И замолчал. Эхо долгоблуждало и стихало под сводами.

Издавали смрад воск и копоть. Издавала смрад, испаряясь,мокрая и долго не меняемая одежда. Кто-то кашлял, кто-то икал. Эленча глоталаслезы.

Колокол в соседней церкви Марии Магдалины двойным pulsationобъявил нону. Эхом ей вторила немного опоздавшая церковь Святой Элизабеты. Заокном улица Сапожная заполнялась шумом и громыханием колес.

Каноник Отто Беесс оторвал глаза от иконы, представляющеймучения святого Варфоломея, единственной декорации строгих стен помещения,кроме полки с лампадками и распятием.

– Очень рискуешь, парень, – сказал он. Это былипервые слова, которые он промолвил, с того момента, когда открыл дверь иувидел, кто стоит. – Очень рискуешь, показываясь во Вроцлаве. В моемразумении это даже не риск. Это дерзкое безумие.

– Поверь мне, преподобный отче, – опустил глазаРейневан. – Я бы здесь не появился, не имей на то причин.

– О которых догадываюсь.

– Отче…

Отто Беесс хлопнул ладонью по столу, быстро поднял вторуюруку, приказывая молчать. Сам тоже молчал долго.

– Между нами, – сказал наконец он, – тотчеловек, которого четыре года тому, после убийства Петерлина, благодаря мне, тывытащил от стшегомских кармелитов… Как он говорил его зовут?

– Шарлей.

– Шарлей, ха. Все еще имеешь с ним связь?

– В последнее время нет. Но вообще-то да.

– Так вот, если вообще-то встретишь этого… Шарлея,передай ему, что у нас с ним горшки побиты. Подставил он меня сильно. К чертямпошли его рассудительность и расторопность, которыми он когда-то славился.Вместо Венгрии, как должен был, повез тебя в Чехию, затянул к гуситам…

– Не затянул. Я сам пристал к утраквистам. Пособственной воле и по собственному решению, которое принял после долгихразмышлений. И я считаю, что поступил верно. Правда на нашей стороне. Я считаю…

Каноник снова поднял ладонь, веля замолчать. Его не интересовало,что считает Рейневан. Выражение его лица не оставляло в этом никаких сомнений.

– Как я говорил, я догадываюсь о причинах, которыепривели тебя во Вроцлав, – сказал он наконец, поднимая взгляд. –Догадался я о них без труда, причины эти у всех на устах, никто ни о чем другоми не говорит. Твои новые единомышленники и братья по вере, твои соратники вборьбе за правду, твои друзья и товарищи уже два месяца опустошают землиКлодзка и Силезии. Два месяца в порядке борьбы за веру и правду твои братья,Сиротки из Краловца, убивают, жгут и грабят. Остался пепел от Жембице,Стшелина, Олавы, и Немчи, дотла ограбили генриковский монастырь, обесчестили иопустошили половину Надодры. Сейчас, как говорят, обложили Свидницу. А ты вдругпоявляешься во Вроцлаве.

– Отче…

– Молчи. Смотри мне в глаза. Если ты прибыл сюда, какгуситский шпик, диверсант либо эмиссар, покинь мой дом немедленно. Спрячьсягде-нибудь в другом месте. Не под моей крышей.

– Огорчили меня, – Рейневан выдержалвзгляд, – твои слова преподобный отче. И подозрение, что я способен наподобную низость. Подумай, что я рисковал и подвергался опасности…

– Ты меня подвергал опасности, приходя сюда. За домоммогут следить.

– Я был осторожен. И смогу…

– Знаю, что сможешь, – довольно резко прервал егоканоник. – И знаю, что именно ты сможешь. Слухи разносятся быстро. Смотрив глаза. И говори прямо: ты здесь как шпион или нет?

– Нет.

– Значит?

– Я нуждаюсь в помощи.

Отто Беесс поднял голову, посмотрел на стену, на икону, накоторой язычники при помощи большущих щипцов сдирали кожу со святогоВарфоломея. Потом снова посмотрел в глаза Рейневана.

– Ох, нуждаешься, – подтвердил он серьезно. –Очень нуждаешься. Больше, чем ты думаешь. Не только на этом свете. На томтакже. Утратил ты меру, сынок. Утратил меру. На стороне своих новых товарищей ибратьев по новой вере ты стоял так ревностно, что сделался известным. Особеннопосле декабря прошлого года, после битвы под Велиславом. Окончилось так, какдолжно было окончиться. Сейчас, если позволишь дать совет, молись, кайся иискупляй. Голову посыпай пеплом, да обильней. Иначе со спасением души у тебядела плохи. Знаешь, о чем речь?

– Знаю. Я был при этом.

– Был. В соборе?

– Был.

Каноник молчал какое-то время, постукивая пальцами по крышкестола.