От неожиданности я чуть не упала, а потом увидела небольшойдинамик и маленькую видеокамеру. Ну ничего себе! Только установки «Град» нехватает.

– Привезла вам привет от Людмилы.

– Какой такой Людмилы, – не сдавалась бабка.

– Внучки вашей, матери Веры, Людмилы Шабановой.

Загремели засовы, залязгали замки, тяжелая железная створкаприоткрылась.

– Ступай сюда, – раздалось из полумрака.

Я решительно шагнула внутрь. В темноватых сенях пахло сухойтравой и чем-то кислым. Хозяйка показала рукой:

– В залу иди.

Большая, в три окна комната обставлена по-городскому.Красивая стенка, диван, пара глубоких кресел, отличный «Панасоник», видеомагнитофони шерстяной ковер на полу.

– Чему обязана? – церемонно осведомилась старуха. – Не знаюникакую Людмилу.

Врет, зачем тогда впустила незнакомую женщину? Я внимательнопосмотрела на хозяйку. Высокая, худощавая, с прямой спиной, а окружности талии позавидуетлюбая молодуха – сантиметров шестьдесят, не больше. Да и лицо не старое, морщинмало, глаза яркие, черные, брови смоляные, а волосы совсем седые.

– Ну? – в нетерпении повторила женщина.

Я набрала воздуху и выпалила:

– Людмила погибла, упала из окна больницы, тело сожгли, прахпока лежит в Николо-Архангельском крематории…

Старуха уставилась на меня горящими глазами. Я невольнопоежилась: ощущение такое, будто в лицо мне швырнули горсть пылающих углей.Молчание затягивалось. Может, все-таки я не туда попала? Наконец бабка, несгибая спины, села на стул и сложила на коленях покрытые старческой «гречкой»руки. Французы называют такие пигментные пятна «маргаритки смерти».

– Сама-то кто будешь? – отошла немного Марья Сергеевна.

Я слегка растерялась.

– Трудно объяснить, лучше скажите, девочка у вас?

Но Марья Сергеевна даже не дрогнула.

– Рассказывай, или торопишься куда?

Что-то в ее лице слегка обмякло, и уголки губ стекли вниз,руки машинально затеребили пояс дешевого турецкого платья.

Я вздохнула и принялась рассказывать: про поезд, больницу,сумочку и письмо. Марья Сергеевна молча выслушала повествование, потомпробормотала:

– Значит, не из этих!

– Что? – не поняла я.

– Кофточку скинь и вынь руку, левую.

– Зачем?

– Скидывай.

Недоумевая, я вылезла из куртки, свитера и протянула ейруку.

– Не дури, – сурово заявила Марья Сергеевна, – сама знаешь,чего ищу, голую показывай.

Окончательно растерявшись, я вылезла из водолазки. Старухацепко ухватила меня за запястье, резко подняла руку вверх и уставилась вподмышку.

– Ничего!..

– А что должно быть-то?

– Знак.

– Какой?

– Ты вот чего, – неожиданно помягчела бабка, – небосьголодная. Садись давай к столу, поешь.

От неожиданности я стала отказываться:

– Нет, что вы, спасибо…

– Вот поешь, – отрубила Марья Сергеевна, – и потолкуем!

Пришлось сесть к столу. На клеенку хозяйка поставилаогромную миску с творогом и банку сметаны.

– Накладывай, не стесняйся, корова своя.

Я не люблю молоко, но деревенский творог и сметану ем сбольшим удовольствием. Поэтому от души навалила на тарелку белые аппетитныекуски и попробовала.

– Потрясающе!

Нежный жирный творог таял во рту, а сметана походила навзбитые сливки.

– Ну так ешь, коли по вкусу, – сказала хозяйка.

Отбросив в сторону смущение, я ополовинила миску ивздохнула.

– Глаза едят, а живот сдался.

– Кофе теперь? – спросила Марья Сергеевна.

Я с благодарностью поглядела на нее. Надо же, по виду злая,а по сути гостеприимная, хлебосольная.

Все так же без улыбки старуха вытащила баночку кофе. К моемуудивлению, он оказался не растворимым, а молотым, да и сварила бабка отличныйнапиток – крепкий и не слишком сладкий. Для полного счастья не хватало толькосигареты, и рука машинально вытащила «Голуаз».

Бабка уставилась, не мигая, на пачку. Я вздрогнула:

– Простите, вынула машинально.

Но Марья Сергеевна доброжелательно улыбнулась, обнаживжелтоватые, но крепкие зубы.

– Куришь, что ли?

– Грешна.

– Дыми.

– Не помешает?

– Давай, давай.

На столе возникла баночка из-под шпрот, я с наслаждениемзатянулась и выдохнула дым. Марья Сергеевна молчала, наблюдая, как таетсигарета. Потом поглядела на окурок и пробормотала:

– Ну и воняет, зараза…

Я оказалась окончательно деморализованной.

– Вы же сами разрешили мне закурить.

– Точно, – согласилась бабка, – только дыму не выношу, и неженское дело сигарки смолить, здоровье береги, потом не купишь. А курить тебевелела, чтобы испытание до конца довести. Думала только на еде остановиться, атут ты палочки табачные вытянула, вот я и посмотрела.

– Какое испытание?

– Если бы ты из этих была, то никогда творог есть не сталабы. У них молочное под строгим запретом, и кофе нельзя, грех смертный, а ужпапиросы! И знака нет, значит, не от них.

– Да от кого? – чуть не плача спросила я. – Ничего непонимаю.

– Эх, Людмилка, бедолага, – вздохнула Марья Сергеевна, –значит, узнали правду про нее и убили.

– Кто?

– Сектанты проклятые. Вот смотри.

Марья Сергеевна вытащила из ящика большой альбом и показалацветной снимок девушки. Веселое лицо, нежная шея, облако волос. Не красавица,но очень хороша, добрый, располагающий взгляд.

– Внучка моя, покойная, – вздохнула. – Светочка…