Но за последний год от клана почти ничего не осталось.Вражда между двумя ветвями якудза длится не одно столетие. Тэкия, к которымотносилась Тёбэй-гуми, опекали мелочную торговлю: защищали лоточников икоробейников от властей и всякого ворья, а за это получали предписанную обычаемблагодарность. Бакуто же кормились за счёт азартных игр. Эти кровососы иобманщики нигде надолго не задерживались, перелетали с места на место, оставляяза собой разорённые семьи, слезы и кровь.

Как хорошо обустроился Тёбэй-гуми в новом городе Йокогама,где торговля так и била ключом! Но явились хищные бакуто, нацелились на чужуютерриторию. И до чего оказались ловки! Горбатый хозяин «Ракуэна» действовал ненапрямую, когда два клана сходятся в честной схватке и рубятся мечами допобеды. Сэмуси оказался мастером по устройству подлых ловушек. Донёс властям наоябуна, потом вызвал бойцов Тёбэй-гуми на бой, а там ждала полицейская засада.Уцелевших вылавливал поодиночке, изобретательно и терпеливо. В считанные месяцыбанда потеряла девять десятых своего состава. Поговаривали, что у горбунаимеются высокие покровители, что полицейское начальство – неслыханный позор! –состоит у него на жаловании.

Вот так и вышло, что Тануки в восемнадцать лет, много раньшеположенного срока, вышел из учеников в полноправные члены Тёбэй-гуми. Правда,бойцов в клане на сегодняшний день оставалось всего пятеро: новый оябун Гондза,Данкити со своей цепью, Обакэ с нунтяку, человек-гора Рю и он, Тануки.

Чтобы держать под присмотром всю городскую уличную торговлю– мало. Чтобы поквитаться с горбуном – достаточно.

И вот Барсук, изнемогая от усталости и напряжения, второйдень ждал, чтобы у двери остался один охранник. С двумя ему было не справиться,это он хорошо понимал. И с одним-то – только если сзади подбежать.

Фудо и Гундари несколько раз отходили – поспать, поесть,отдохнуть, но отлучившегося немедленно заменял кто-нибудь из дежуривших в игорномзале. Тануки сидел час, десять часов, двадцать, тридцать, и всё впустую.

Вчера вечером ненадолго вышел, завернул за угол, где встаром сарае прятались остальные. Объяснил, из-за чего проволочка.

Гондза сказал: иди и жди. Рано или поздно у двери останетсяодин. Дал ещё десять иен – на проигрыш.

Утром Тануки выходил снова. Товарищи, конечно, тоже устали,но их решимость отомстить не ослабела. Гондза дал ещё пять монет, сказал:больше нету.

Теперь время было уже к вечеру, вход в «Ракуэн» охранялсявсё так же бдительно, а между тем у Барсука оставалась одна, последняя иена.

Неужто придётся уйти, не выполнив задание? Какой стыд! Лучшеумереть! Броситься на обоих страшилищ, и будь что будет!

Сэмуси почесал потную грудь, похожую на пузатый бочонок,ткнул в Тануки пальцем:

– Эй, парень, ты что, навечно тут поселился?Сидишь-сидишь, а играешь мало. Или играй, или проваливай. У тебя деньги-тоесть?

Барсук кивнул и достал золотую монету.

– Ну так ставь!

Сглотнув, Тануки положил иену слева от черты, где ставили на«нечет». Передумал, переложил на «чёт». Снова передумал, хотел переменить, нобыло уже поздно – Сэмуси поднял ладонь.

Загремели кости в стаканчике. Красная упала двойкой. Синяяпокатилась по татами полукругом, легла тройкой.

Тануки закусил губу, чтобы не взвыть от отчаяния. Жизньзаканчивалась, погубленная злобным шестигранным кубиком. Заканчивалась впустую,бездарно.

Конечно, он попробует одолеть охранников. Тихонечко, понуривголову, подойдёт к двери. Первым ударит длиннорукого Фудо – тот сильней иопасней. Если повезёт попасть в точку минэ на подбородке и выбить челюсть, Фудостанет не до драки. Но Гундари врасплох уже не застанешь, а это значит, чтоТануки пропадёт зря. Дверей ему не открыть, Гондзу не впустить…

Барсук с завистью посмотрел на курильщиков. Дрыхнут себе, ивсё им нипочём. Лежать бы так, уставившись в потолок с бессмысленной улыбкой,чтобы изо рта свисала ниточка слюны, а пальцы лениво разминали пахучий белыйшарик…

Он вздохнул, решительно поднялся.

Вдруг Гундари открыл маленькое окошко, вырезанное в двери.Выглянул в него, спросил: «Кто?».

В зал по очереди вошли трое. Первым – стриженный и одетыйпо-иностранному японец. Он брезгливо морщился, пока охранники его ощупывали, посторонам не смотрел. Потом вошла белая женщина, а может девка – у них ведь непоймёшь, сколько им лет, двадцать или сорок. Жуткая уродина: ножищи и ручищибольшие, волосы противного жёлтого цвета, а нос, как вороний клюв. Тануки еёвчера здесь уже видел.

Гундари обшарил желтоволосую, а Фудо тем временем обыскивалтретьего из вошедших, пожилого гайдзина непомерного роста. Тот с любопытствомосматривал притон: игроков, курильщиков, низкую стойку с чарками икувшинчиками. Если б не рост, гайдзин был бы похож на человека: волосынормальные, чёрные, на висках почтенная седина.

Но когда дылда подошёл ближе, стало видно, что он тоже урод.Глаза у гайдзина оказались неестественного цвета, такого же, как гнусная кость,погубившая несчастного Барсука.

Нет, не ты её —

Она тебя швыряет,

Игральная кость.

В доме у капитана Благолепова было нехорошо. И дело даже нев том, что на столе лежал покойник в стареньком латаном кителе и с меднымипятаками в глазницах (с собой он их из России привёз, что ли, специально наэтот случай?). Всё в этом ветхом жилище пропахло бедностью и застарелым,оплесневевшим несчастьем.

Эраст Петрович страдальчески оглядел тёмную комнату:лопнувшие соломенные циновки на полу, из мебели лишь уже помянутый некрашеныйстол, два колченогих стула, кривой шкаф, этажерка с единственной книжкой или,может, альбомом. У иконы в углу горела тонюсенькая свечка, какие на Руси стоятпять штук грошик. Больнее всего было смотреть на жалкие попытки придать этойконуре хоть сколько-то уюта: вышитая салфеточка на этажерке, сиротскиезанавески, абажур из плотной жёлтой бумаги.

Под стать жилищу была и девица Благолепова, СофьяДиогеновна. Говорила тихонечко, почти шёпотом. Шмыгала покрасневшим носом,куталась в выцветший платок и, похоже, готовилась всерьёз и надолго залитьсяслезами.

Чтоб не спровоцировать скорбеизлияние, Фандорин держалсяпечально, но строго, как подобало вице-консулу при исполнении служебныхобязанностей. Девицу ему было ужасно жалко, но женских слез титулярный советникбоялся и не любил. С соболезнованиями по причине неопытности получилось неочень.