Он раздумал звонить своднику Гоше. Вместо этого он позвонилпортье, попросил найти для него номер известной швейцарской клиники, которуюрекомендовал ему министр.

Москва, 1916

Почему после вливания одни животные омолаживались, другиепогибали, Агапкин понять не мог. Он искал закономерность, пробовал самые разныекомбинации, иногда в голову приходили совершенно абсурдные варианты.

Выживают только белые крысы-самцы. Но стоило в это поверить,как в следующей серии экспериментов белые самцы дохли, а серая старая самка,облезлая, с парализованными задними лапками, после недели лихорадки обрасталамягкой блестящей шерстью, резво бегала, давала потомство.

— Потерпите, — говорил профессор, — прежде чем мы сумеемпонять что-нибудь, могут пройти месяцы, годы, нужны сотни опытов. Видите,Григорий Третий всё-таки стареет.

— Надо сделать ему ещё вливание.

— Нет. Будем наблюдать.

— Надо попробовать других животных, свиней, собак, обезьян,— настаивал Агапкин.

— Нет. Мы ещё не разобрались с крысами, — возражалпрофессор.

— Но уже был опыт на человеке.

— Это не опыт. Это акт отчаяния, — вздыхал профессор, — ктому же случай с Осей настолько нетипичный, что никаких выводов мы делать невправе. Речь идёт не о взрослом человеке, который состарился естественнымобразом, а о патологии редкой и загадочной. Ося не омолодился. Он вернулся ксвоему реальному возрасту.

Сколько нищих, никому не нужных стариков бродило помосковским улицам! Агапкин старался не смотреть на них. Ему представлялось, какон делает вливание, как наблюдает, ждёт с замиранием сердца.

В госпитале, когда попадался безнадёжный больной старшесорока, у Агапкина тряслись руки. Он заглядывал в глаза профессору, но тот едвазаметно качал головой: нет.

«Он не все говорит мне, — думал Агапкин, глядя на склонённуюк микроскопу голову профессора, — он прячет свою тетрадь. Володя взламывалящик, но ничего не нашёл».

У Григория Третьего выпадала шерсть. Он подволакивал задниелапки и перестал интересоваться молодыми самками.

— Почти два крысиных века он прожил, — сказал профессор, —этого пока довольно.

— Надо попробовать вливание, — повторял Агапкин.

— Хорошо, Федор. Я подумаю. Но без меня, пожалуйста, ничегоне делайте. Помните, что количество препарата у нас ограничено. Мы не можемзаставить паразита размножаться, не можем искусственно культивировать его. Оннам пока не подчиняется, живёт как хочет.

Агапкин покорно ждал в лаборатории, когда профессор вернётсяиз госпиталя, и не заметил, как уснул. Проспал всего сорок минут, и опять емуприснился кошмар.

Шею стягивала верёвка, её называли «буксирным канатом».Длинный конец волочился сзади по полу. Лицо закрывал колпак, как у висельника.Брюк не было, только подштанники и неудобный длинный балахон. На правой ногеодин тапок, левая — босая. Агапкина вели за руку. Он слепо шёл, куда его вели,и боялся только одного — что кто-нибудь сзади наступит на конец верёвки и узелзатянется.

Переодевания, условные приветствия, игра в вопросы и ответы,молоток, циркуль, фартук, круг, очерченный мелом на полу, — все это месяц назадв полутёмной гостиной Ренаты казалось глубоко осмысленным и значительным. Нопрошло совсем немного времени, и начались ночные кошмары. В голове звучалислова клятвы:

«Если я сознательно нарушу это обязательство ученика, пустьпостигнет меня самая суровая кара, пусть мне вырежут горло, вырвут с корнемязык, а тело зароют в сырой песок на самом низком уровне отлива, где моренаступает и отступает дважды в сутки».

На границе сна и яви, в полубреду, страшная карапредставлялась реальной, нешуточной, словно он уже нарушил обязательствоученика и его непременно убьют таким жутким способом. Слова клятвы бесконечнозвучали в нём, помимо воли, как раньше иногда привязывались слова какой-нибудьбессмысленной песенки. Ему казалось, что в тот момент, когда он произнёс всеэто, нечто важное умерло в нём, какой-то кровеносный сосуд лопнул.

Раньше он верил, что ритуал посвящения откроет для негонекие древние сокровенные тайны. Но ничего особенного не открылось. Худолейчитал своим глухим голосом текст «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста.

«Вот что есть истина, совершенная истина, и ничего, кромеистины: внизу все такое же, как и вверху, а вверху все такое же, как и внизу.Одного уже этого знания достаточно, чтобы творить чудеса».

Агапкин напрягался, пытаясь почувствовать в этом текстенечто вечное, высшее, и не мог. Взгляд его притягивала выпуклая лиловая родинкана бледной щеке Худолея, он думал: «Ну, где же твоя истина, где чудеса, еслидаже от родинки ты избавиться не можешь? Ты выше таких мелочей? Нет. Тытрогаешь её, она тебя беспокоит. Возьмёт да и переродится в злокачественную.Никакие тайные доктрины тебя не спасут. Ты это знаешь, иначе не устроил быхитрую охоту на профессора Свешникова и не сделал бы меня своим орудием в этойохоте».

Володя читал сокровенный текст — «Арканы», нечто самоеважное, самое тайное. Обычно в голосе его звучала ленивая снисходительность,ирония, но тут он был серьёзен.

«21-е мгновение Бытия и Сознания сущего есть та великаягрань, которая отделяет Мир Посвящённых от Мира Профанов, Мир Владыксобственных страстей от мира жалких рабов этих страстей».

Агапкин слушал и косился на Ренату, на её тяжёлую грудь,круглые колени под туникой.

«Плоть индивидуальна, ярка и пленительна. Плоть жестока итребовательна. Воплощённые забывают, что у них есть Дух. И даже забывают, что уних есть Душа, которая служит посредницей между Духом и телом».

У Федора Фёдоровича маячили перед глазами обкусанные ногтиЗиночки, гимназистки, её вздутый живот. Худолей заключил с ней мистическийбрак, от которого месяца через три родится вполне реальный плод. Но никому доэтого как будто не было дела.

«Куда они денут ребёнка? Кто родители Зины? Ходит ли она вгимназию или просто так носит форму?»

— В древнейших индусских пророчествах эпоха, идущая закрестом, отмечена красной звездой, — говорил Худолей, — мы должны быть готовы ксмене эпох, к великой мистерии жизни и смерти. Сегодня в России любоесообщество болтунов именует себя ложей, каждый фигляр представляется медиумом.Эта путаница нам удобна, она затуманивает головы профанам, создаёт для насгустую конспиративную тень.

«Я профан, — думал Агапкин, — у меня тоже туман в голове.Худолей повторяет, что мы вне политики, но состоит в партии большевиков. Там уних главный некто Ульянов-Ленин. Маленький, лысый, картавый. Пишет много,невнятно и зло, провозглашает равенство, ненавидит Романовых и Православнуюцерковь. Обитает то в ссылке, то за границей. Говорят, это не мешает емузавораживать простонародную толпу в России. Он обещает ватер-клозеты изчервонного золота. Многим это нравится. Многие верят издевательскому абсурду ине замечают скрытой ледяной усмешки. Вот тебе и магия. Большевиков финансируютнемцы, как самую вредную и разрушительную для России партию.