– Не нравится ему! – хмыкнул консул. – Вы нацарской службе состоите? Жалование получаете? Так вот и извольте выполнять своюработу, а думать и отдавать приказы будут другие, кому это по должностивверено.

– Да разве можно не д-думать? Вы и сами-то не оченьпохожи на бездумного исполнителя!

Лицо Доронина стало жёстким.

– Тут вы правы. Я, разумеется, думаю, имею собственноесуждение и по мере сил стараюсь доводить его до начальства. Хотя, конечно,иногда хочется… Впрочем, не ваше дело, – разозлился вдруг консул и дёрнулрукой, отчего запонка полетела на пол.

Служанка села на колени, подобрала золотой кружок и, поймавруку консула, привела манжету в порядок.

– Домо, домо, – поблагодарил её ВсеволодВитальевич, и девушка улыбнулась, обнажив кривые зубы, ужасно портившие еёдовольно смазливое личико.

– Сказал бы ей кто-нибудь, чтоб улыбалась, не раскрываягуб, – не удержавшись, вполголоса заметил Фандорин.

– У японцев другие понятия о женской красоте. У насценятся большие глаза, а у них узкие. У нас форма зубов, а у них только цвет.Неровность зубов – признак чувственности, считается весьма эротичным. Как иоттопыренность ушей. Ну, а про ноги японских красавиц лучше вообще не говорить.От привычки к сидению на корточках большинство женщин здесь кривоноги икосолапы. Но есть и отрадные исключения, – прибавил вдруг Доронин совсемдругим, ласковым тоном и улыбнулся, глядя поверх плеча Эраста Петровича.

Тот оглянулся.

В дверях японской комнаты стояла женщина в изящномбело-сером кимоно. В руках она держала поднос с двумя чашками. Белокожееулыбчивое лицо показалось Фандорину необычайно милым.

Женщина вошла в гостиную, бесшумно переступая маленькимиступнями в белых носках, и с поклоном предложила гостю чаю.

– А вот и моя Обаяси, любящая меня согласноподписанному контракту.

Эрасту Петровичу показалось, что нарочитая грубость этихслов вызвана смущением – Всеволод Витальевич смотрел на свою конкубину взглядоммягким и даже нежным.

Молодой человек почтительно поклонился, даже щёлкнулкаблуками, как бы компенсируя доронинскую резкость. Консул же произнёснесколько фраз по-японски и прибавил:

– Не беспокойтесь, она по-русски совсем не знает. Необучаю.

– Но почему?

– Чего ради? – слегка поморщился Доронин. –Чтобы она после меня вышла по контракту за какого-нибудь морячишку? НашиНахимовы очень ценят, если «мадамка» хоть чуть-чуть умеет болтать по-русски.

– Вам-то не все равно? – сухо заметил титулярныйсоветник. – Ей ведь нужно будет как-то жить и после того, как вашак-контрактная любовь завершится.

Всеволод Витальевич вспыхнул:

– Я о ней позабочусь. Не нужно меня уж вовсе монстромпредставлять! Понимаю вашу шпильку, сам заслужил – не нужно было бравироватьцинизмом. Если угодно знать, я эту даму уважаю и люблю. И она отвечает мне темже, вне зависимости от контрактов, да-с!

– Так и женились бы по-настоящему. Что вам мешает?

Огонь, вспыхнувший было в глазах Доронина, погас.

– Шутить изволите. Сочетаться законным браком сяпонской конкубиной? Погонят со службы, за урон звания российского дипломата. Ичто тогда? В Россию её везти прикажете? Так она там зачахнет, от нашего климатаи от наших нравов. На неё ведь там будут как на мартышку какую пялиться. Здесьостаться? Буду исторгнут из цивилизованного европейского общества. Нет уж, водну повозку впрячь неможно… И так всё отлично. Обаяси от меня ничего большегоне требует и не ждёт.

Всеволод Витальевич немного покраснел, ибо разговор всёдальше вторгался в сферу сугубой приватности. Но обиженному за даму Фандорину итого показалось мало.

– А если будет ребёнок? – воскликнул он. – Онем тоже «позаботитесь»? Иначе говоря, откупитесь?

– Не способен иметь, – осклабился Доронин. –Говорю об этом безо всякого стеснения, ибо половое бессилие здесь ни при чем.Совсем напротив. – Жёлчная улыбка стала ещё шире. – Смолоду, знаетели, очень увлекался, как говорится, насчёт клубнички, вот и допрыгался доскверной болезни. Кое-как залечился, но вероятность обзаведения потомствомпочти нулевая – приговор медицины. Потому, собственно, и не сочетался законнымбраком с какой-нибудь благонравной девицей отечественного производства.Материнский инстинкт разочаровывать не желал-с.

Обаяси, видимо, почувствовала, что разговор принимаетнеприятное направление. Ещё раз поклонившись, так же бесшумно вышла. Поднос счаем оставила на столе.

– Ну будет, будет, – прервал сам себяконсул. – Что-то мы с вами очень уж по-русски… Для подобных задушевностейтребуется либо давняя дружба, либо изрядная доза выпитого, а мы едва знакомы исовершенно трезвы. Посему давайте-ка лучше вернёмся к делу.

Приняв подчёркнуто деловитый вид, Всеволод Витальевич сталзагибать пальцы:

– Во-первых, нужно рассказать обо всемкапитан-лейтенанту Бухарцеву – я вам о нем говорил. Во-вторых, написатьдонесение его превосходительству. В-третьих, если Окубо прибудет на бал,предупредить его об опасности…

– Я все же не п-понимаю… Даже если подозрительные речитрех пассажиров не привиделись Благолепову в опиумном дурмане, стоит ли так ужполошиться? Они вооружены всего лишь холодным оружием. Если бы у них имелисьревольверы или карабины, вряд ли бы они стали таскать с собой своисредневековые мечи. Неужто подобные субъекты могут представлять опасность длясамого могущественного политика Японии?

– Ах, Эраст Петрович, вы что же, думаете, сацумцы незнакомы с огнестрельным оружием или не достали бы деньги на пару револьверов?Да одно ночное катание на катере, поди, стоит дороже, чем подержанный«смит-энд-вессон». Тут другое. В Японии почитается неприличным убивать врагапулей – по-ихнему это трусость. Заклятого врага, да ещё столь именитого, какОкубо, нужно непременно зарубить мечом, в крайнем случае заколоть кинжалом. Ктому же вы себе не представляете, что такое катана, японский меч, в рукахнастоящего мастера. Европейцам подобное и не снилось.

Консул снял с лаковой подставки ту саблю, что подлиннее,бережно покачал в левой руке, не обнажая.

– Я, разумеется, фехтовать катаной не умею – этомунужно учиться с детства. Причём желательно учиться по-японски, то естьпосвятить изучаемому предмету всю свою жизнь. Но я беру у одного старика урокибаттодзюцу.

– Уроки чего?

– Баттодзюцу – это искусство выхватывания меча изножен.

Эраст Петрович поневоле рассмеялся.