— Конечно, — Соня поцеловала маму и отправилась в ванную.

Под душем она вдруг стала напевать Love me tender, love mesweet и продолжала петь, когда вернулась на кухню. Мама тихо хмыкнула и налилаей кофе. Соня принялась за йогурт, только когда допела последний куплет старогошлягера Элвиса Пресли.

— Неплохо, — сказала мама, — мелодию врёшь чуть-чуть. Исипишь, потому что много куришь. А теперь, будь добра, хотя бы взгляни на своибилеты. Ты знаешь, что у тебя бизнес-класс? И ещё, там наличные, тысяча евро.Странно, что они даже не попросили никакой расписки. Ещё раз повтори,пожалуйста, что этот старец сказал про Германию? Что такое ты там должнаузнать?

Мама налила ей ещё кофе. Соня поймала её насторожённый,тревожный взгляд, попыталась улыбнуться, но вместо беззаботной улыбкиполучилась натянутая гримаса.

— Честно говоря, я ничего не поняла. Возможно, он простобредил, заговаривался. У него там, в квартире, все очень странно. Ароматическиепалочки дымятся. Помощник или охранник, на редкость неприятный тип, ониобщаются через какое-то переговорное устройство вроде милицейской рации изкомнаты в кухню. И смешно, и жутковато. «Как слышно? Приём!» Ещё с ним живётпудель, почти такой же старый, как он, чёрный, облезлый. Зовут Адам. Пожалуй,из всей компании пудель самое симпатичное существо.

Мама вдруг нахмурилась, встала и быстро вышла.

— Мам! — удивлённо позвала Соня.

Никакого ответа. Соня выпила кофе, вытащила из папки билеты.Действительно, бизнес-класс. И конверт с деньгами. Десять бумажек по сто евро.

— Мам, они не сказали, меня кто-то встретит в аэропорту? —крикнула Соня.

Опять никакого ответа. Только звук льющейся воды. На ваннестояла доска, на доске таз.

— Мам, что ты делаешь?

— Стираю. Машина у вас не работает, у тебя ничего чистого неосталось.

— Ну так можно в прачечную, в химчистку сдать, папа всегдаотносил.

— Ты улетаешь послезавтра. Какая химчистка?

Мама продолжала усердно стирать, не глядя на Соню.

Таз свалился с доски в ванну. Веру Сергеевну обдало мыльнойводой, Соня взяла полотенце, вытерла ей лицо и вдруг почувствовала, что плечиеё вздрагивают.

— Я очень боюсь за тебя, Софи. Вроде бы все отлично, ядолжна радоваться, но мне почему-то страшно.

— Мамочка, ты что? — Соня стала целовать её мокрые глаза,щеки, заметила, что шрам на виске покраснел и вспух. — Мамочка, ну давай яникуда не полечу? И ты не полетишь в свой Сидней, хочешь? Ты найдёшь здесьработу, а твой Роджер будет приезжать к нам в гости.

Вера Сергеевна умылась, поправила волосы перед зеркалом,прикрыла прядью шрам.

— Не говори глупости. Ничего я не плачу. Мыло попало вглаза. В Германию ты полетишь, это твой шанс. Никакой работы я здесь не найду.Роджер приезжать в гости не сможет, у него тяжёлый артрит, он совершеннобеспомощный без меня. А ты займись-ка делом, разбери свои вещи и подумай, чтовозьмёшь с собой, что надо купить.

Соня вошла в свою комнату, открыла шкаф, приняласьмашинально перебирать вещи, но быстро бросила это занятие, села за стол,закурила, рассеянно оглядела книжные полки. Взгляд её остановился на тонкомкорешке.

«Любовь Жарская. Встречи и расставания».

Воспоминания дамы-драматурга, приятельницы Свешникова,подарил ей Нолик на день рождения лет пять назад. Когда-то, ещё в юности, онпривил Соне вкус к чтению мемуаров, он сам читал только их, да ещё всякиеисторические труды о войнах. «Ты, кажется, интересовалась профессоромСвешниковым. Вот, эта Жарская его хорошо знала».

Мемуары были написаны надрывно, жеманно. Стиль раздражал, нобыло много живых деталей. Богемная Москва, маленькие театры, поэтическиевечера, сгущённый воздух шестнадцатого года, роковые романы, склонность кмистике, презрение ко всему обычному, обыденному.

Соня вдруг вспомнила, как Нолик сказал, что эти мемуарывпервые были изданы в советское время, но с большими цензурными купюрами.Изъяли почему-то именно главу о Свешникове, всю целиком, хотя ничегоидеологически опасного она не содержала. Теперь вот полное, без купюр,переиздание.

Ещё не открыв книгу, Соня поняла, почему ей не давала покояоговорка Агапкина, когда он назвал её отца Даниловым. Дама-драматург несколькораз упоминала «пожилого обожателя Тани, юной дочери профессора» полковникаПавла Николаевича Данилова.

«Никто не понимал, почему Таня, красивая, яркая,сумасбродная, так благосклонно отнеслась к скучным ухаживаниям этого Данилова,примитивного неотёсанного солдафона. Что она в нём нашла? В неё был до смертивлюблён Федя Агапкин, все это видели, а она как будто не замечала, презиралаего. Федя был из простых, мать чуть ли не прачка, он скрывал это. Самолюбивый,нервный, он всего в жизни добился сам. Сейчас я думаю, что он стал масономтолько потому, что был сильно уязвлён пренебрежительным отношением к нему Тани.Недавно я слышала, что Федя служит в ЧК Не верю».

Москва, 1917

«Я мало любил его, мало говорил с ним, пренебрегал миром, вкотором он жил в последнее время. Двенадцать лет назад, когда я потерял тебя,Лидочка, мне казалось, никогда уже не будет больнее. Без тебя мне стало пусто ихолодно. Случались минуты, когда я всерьёз обдумывал, какое лекарство надёжнейспасёт от тоски по тебе — яд или пуля? Но я держал на руках новорождённогоАндрюшу, со мной осталась шестилетняя Таня, Володе исполнилось одиннадцать.

Именно тогда мы с Володей стали отдаляться друг от друга.Таня была ещё маленькой, для неё смерть не существовала. Она не могла подойти кгробу не потому, что боялась. Она не верила, что там её мама. Для неё тыпродолжала жить. Я слышал, как она говорила с тобой. В семь, в восемь лет онаучила наизусть стихи Фета и Тютчева, двух любимых твоих поэтов, и читалашёпотом, глядя в небо, уверенная, что ты слышишь её и видишь. Для тебя оназанималась музыкой, для тебя играла. Тане удалось ускользнуть от лютой боли, отпонимания смерти.

Но Володя прочувствовал все в полную силу. Он стал искатьвиноватых и выбрал троих. Меня, маленького Андрюшу и Господа Бога. Именно втаком порядке.

От меня он отворачивался, убегал. Когда я заходил в детскую,чтобы поцеловать его на ночь, он натягивал на голову одеяло. К маленькомуАндрюше до года не подошёл ни разу, не посмотрел на него, не дотронулся, неназвал по имени.

На отпевании он выбежал из церкви и с тех пор никогда там небыл. На него жаловались в гимназии, он прогуливал уроки Закона Божьего, а еслии посещал иногда, то издевался над стариком священником, поднимал его на смехперед учениками.