На банкетах много и вкусно ели. Между тем все острее чувствовалисьперебои с продовольствием. Очереди за мясом, за хлебом, за крупой гуделиразговорами, ораторствовали кухарки, солдатки матерно поносили государыню. Еёособенно ненавидели, и единственным аргументом было то, что царица — немка.Немка — значит, сочувствует врагу, шлёт ему по специальному телеграфу изЦарского русские военные секреты. То, что Александра Фёдоровна была болееангличанкой, чем немкой, как-то забылось само собой.

У ненависти логики нет. Возможно, глубокий древний инстинктговорил этим бабам, что царь любит жену сильнее, чем Россию, заботится о нейбольше, чем о государственных делах и народных нуждах.

В первые дни января известие об убийстве Распутина вызваловсеобщее ликование, узнав, что в убийстве принял участие великий князь ДмитрийПавлович, в храмах ставили свечи у иконы св. Димитрия. Но к февралю пошли иныетолки. Предмет насмешек, частушек, карикатур, гнусный развратник и пьяница,глава «клики», олицетворение «тёмных сил», теперь предстал благородныммучеником, борцом за народную правду. Враги народа убили старца потому, что онбыл простым сибирским крестьянином и защищал народ перед царём и вельможами.

С 29 января в Петрограде проходила конференция союзников.Высокие представители Франции, Англии, Италии в сопровождении военных игражданских делегаций совещались на высшем уровне, вырабатывали программуколлективных действий для ускорения победы. В честь конференции происходиломного торжественных завтраков, обедов, банкетов. Западные дипломаты увлечённообсуждали внутреннюю политику России и предлагали свои прогнозы.

Одни считали, что царская монархия вскоре будет свергнутанародным восстанием и немедленно заменена конституционным демократическимрежимом, согласно программе партии кадетов. Возможно небольшое кровопролитие,но ничего страшного. Новый порядок утвердится скоро и безболезненно.

Другие, напротив, утверждали, что падение царизма приведётРоссию к анархии, хаосу и гибели. Россия потопит себя в собственной крови, отвеликой державы останутся руины.

Едины были в одном: революция неизбежна.

23 февраля конференция закончилась. На следующий деньначалась революция.

Всю зиму стояли лютые морозы, иногда ниже сорока градусов.Лопались паровозные трубы, выходили из строя сотни локомотивов. Рабочиебастовали, чинить паровозы было некому. В последнюю февральскую неделю выпалоочень много снега. Не хватало рук и лопат, чтобы расчищать железнодорожныепути. В Петрограде хлебные очереди стихийно перерастали в митинги, выкрикивалилозунги и хором пели «Марсельезу». Громили булочные, размахивали краснымизнамёнами, кричали «Да здравствует республика!». Солдаты, казаки братались сбунтующей толпой, разгоняли полицию, стреляли в жандармов.

28 февраля Петроград был красен от знамён и пожаров, чёренот толп и копоти. Пылали полицейские участки, Окружной суд, охранка.Открывались тюрьмы, выходили на свободу уголовники, оркестры играли«Марсельезу».

В Москве пока было спокойнее.

Утром 5 марта, в понедельник, Михаил Владимирович готовилсяк операции по извлечению осколка снаряда из плечевой кости фельдфебеляЕрмолаева. Консилиум пришёл к выводу, что спасти руку не удастся, необходимаампутация.

— Лучше убейте меня! Пятеро детей, жена больная,мамаша-старуха, я один кормилец, не хочу видеть, как они все помрут с голодубез моей правой руки! — кричал Ермолаев, метался на столе так, что невозможнобыло удержать и дать наркоз.

— Ну, будет, будет. Успокойся. Вытащим осколок, руку спасём,— сказал Свешников.

— Напрасно вы, Михаил Владимирович, тешите его надеждой, —шёпотом заметил Потапенко, — вы же видите, воспаление пошло вверх, в сустав.

— Без надежды он умрёт под наркозом, — возразил запрофессора Агапкин.

Федор Фёдорович окончательно оправился после болезни.Правда, выглядел немного странно. Сбрил волосы. После стольких дней лихорадкиони стали сильно падать. Кожа покраснела, шелушилась. Вероятно, из-за того, чтово время болезни он ел слишком много лимонов и обтирался крепким уксусом.

Как только Агапкин поднялся с постели, он неотлучно былрядом с профессором, ассистировал при операциях, помогал осматривать больных,проверял, аккуратно ли выполняются назначения профессора, напоминал, что пораобедать. Исключением стали только ночные дежурства.

Раньше Федор Фёдорович легко путал день с ночью, мог неспать сутками, теперь после полуночи его неодолимо клонило в сон, он, каксомнамбула, шёл в тёмное помещение или гасил свет, мог уснуть сидя. Если к двумчасам ночи не удавалось спрятаться в темноту, его мучили страшные головные болии потом весь день он чувствовал себя больным, разбитым.

По счастью, в ночь на понедельник 5 марта Агапкин отличновыспался. Операция была долгой, сложной. Все, кроме него и профессора,постоянно отвлекались на разговоры о событиях в Петрограде. Точной информациипока не было. Газеты с конца февраля выходили нерегулярно, с опозданием.Пользовались слухами.

Доктор Потапенко спорил о том, правда ли, что Волынский полкотказался стрелять в бунтующих рабочих на Невском. Спорил так горячо иувлечённо, что подал профессору большой торзионный пинцет вместо скальпеля.Доктор Грунский, отвечавший за наркоз, не заметил, что у больного дрожат веки исейчас он проснётся.

Агапкин едва поспевал исправлять чужие ошибки и невольнолюбовался точными, быстрыми движениями Михаила Владимировича. Казалось, воперационной никому, кроме них двоих, не был интересен человек на столе. Праваярука фельдфебеля Ермолаева мелочь по сравнению с великой революцией.

Осколок вытащили, рану прочистили и зашили. Оставалосьждать, как пойдёт заживление. Ермолаев лежал в палате, отходил от наркоза. Сним сидела Таня. Она изо всех сил боролась со сном после ночного дежурства, ноупрямо не шла домой, осталась сидеть с фельдфебелем, чтобы следить за пульсом,вовремя заметить, если вдруг откроется кровотечение, поднимется температура.Так она сидела с каждым больным, которого оперировал папа.

Ермолаев зашевелился, застонал, приподнял веки и просипелчуть слышно:

— Рука!

— На месте твоя рука, — сказала Таня.

— Не чувствую. Не верю.

Таня легонько сжала его кисть, заодно проверила, гнутся липальцы, и спросила:

— Теперь чувствуешь?

Ермолаев часто, шумно задышал, всхлипнул, зашмыгал носом,забормотал, облизывая губы:

— Пресвятая Владычица Богородица, оставили! Сохранилируку-то мою, детушкам моим кусок хлеба, жене моей Дуне, мамаше, СерафимеПетровне, с голоду помереть не дали, век буду Бога молить за профессора МихалВладимирыча.