— Ты моя умница! — Вера Сергеевна чмокнула Нолика в щёку. —Если бы ты ещё и проследил, чтобы Софи надела сапоги, а не кроссовки, тебе быцены не было.

— Вера Сергеевна, сапог у неё нет, и дублёнки нет. Я невиноват, что она такая.

— Хочешь сказать, я виновата? Ладно, завтра же пойдём помагазинам, приоденем мою девочку. — Мама взъерошила Соне волосы. — Скажи, какойдрянью ты моешь голову? И что за странная причёска?

— Мама, ты же знаешь, у меня они с детства стоят дыбом иторчат во все стороны, как у дикобраза.

— Просто иногда надо причёсываться. Только не говори, чтотебе некогда или безразлично.

— Я вообще лучше помолчу, — вздохнула Соня.

Она отправилась одна к стоянке, чтобы подогнать машину.Восторг по поводу маминого прилёта слишком быстро сменился прежней тоской. Мамавела себя так, словно ничего не произошло. Ни слова о папе. Табу. Мама всегдабыла категорической оптимисткой и от других требовала постоянной бодрости.Плохое настроение, болезнь, даже простую усталость она воспринимала, как личноеоскорбление. Соню с детства преследовал вопрос: «Что у тебя с лицом? Ты чем-тонедовольна?»

«Да, мамочка. Я недовольна. Папа умер, и я не могу улыбатьсядо ушей. Прости меня».

Конечно, Соня не сказала этого. Когда загрузились в машину ивыехали на трассу, она гордо сообщила:

— Можешь меня поздравить. Мне предложили интересную работу.Наверное, я скоро уеду в Германию на год.

— В Германию? — Мамин голос прозвучал как-то странно. —Почему именно туда?

Соня стала рассказывать о проекте, о «Биологии завтра».Нолик иногда встревал со своими комментариями. Мама слушала молча. Соня невидела её лица, смотрела на дорогу, но вдруг почувствовала, как сильно маманапряглась. Напряжение нарастало и наконец заставило замолчать Соню.

— Вера Сергеевна, вы что, не рады за Софи? — удивлённоспросил Нолик.

Мама ничего не ответила, продолжала молчать, смотрела вокно. Когда какой-то «жигулёнок» слишком резко затормозил перед ними, она вдругпринялась преувеличенно возмущаться безобразиями на московских дорогах,рассказывать о дорогах в Сиднее, и так до тех пор, пока Нолика не завезли кнему домой на Войковскую и не остались вдвоём в машине. Только тогда онапроизнесла:

— Отец звонил мне совсем недавно, когда вернулся изГермании. Просил прилететь как можно скорее. Сказал, что ему необходимообсудить со мной нечто важное. Ни по телефону, ни в письме об этом говоритьнельзя. Я сразу заказала билет на рейс, которым вот сейчас прилетела. Раньше яникак не могла, меня бы просто уволили. Господи, если бы я знала! А потом,когда всё произошло и ты позвонила, я уже не могла обменять билет, вылететьраньше. Так получилось. Пока я говорила с тобой, у меня закружилась голова. Яупала у себя в кабинете, рассекла висок об угол стола. Было сотрясение мозга.Вот тут, под волосами, шрам. Пришлось изменить причёску, но врач сказал, потомничего не останется.

Машина стояла на светофоре. В ярком фонарном свете Соняувидела шов на мамином виске.

— Противно, правда? — Мама тут же достала зеркало ипоправила прядь. — Хорошо, что это не нос, не глаз, не щека.

— Мамочка, почему же ты ничего мне не сказала сразу, потелефону? — отчаянно прошептала Соня. — Ты так быстро прекратила разговор, яподумала, ты чем-то занята и это для тебя важнее папы.

— Спасибо. Ты хорошо обо мне подумала. Ладно, давай забудем.Тебе и так досталось. Когда ты собираешься улетать в Германию?

— Не знаю. Они должны мне позвонить. Хотя, может, и вообщене позвонят. Пропадут. Так ведь уже бывало. Сначала приглашают, обещают, апотом не перезванивают. Обидно, конечно, но я привыкла. Мам, ты не помнишь,когда ты говорила с папой, он ничего не сказал о проблемах с сердцем?

— С сердцем? Нет. Он уверял, что чувствует себя вполнездоровым, только стал быстро уставать. Слабость, голова кружится. Но этоерунда, скоро пройдёт. Дело совсем в другом. Это касается нас всех, и преждевсего тебя.

— Меня?!

— Ну да. Я поэтому сразу и заказала билет. А тебе он ничегоне рассказывал?

— Ничего. Только обещал, в тот последний вечер. Обещал, ноне успел.

Москва, 1916

Володя и Агапкин вошли в подъезд мрачного доходного дома вХлебном переулке, поднялись на пятый этаж. Дверь открыла пожилая хмураягорничная, молча приняла у них пальто и исчезла. В квартире пахло восточнымиблаговониями так сильно, что у Агапкина закружилась голова.

— Вы забыли снять калоши, — напомнил Володя, — здесь повсюдуковры.

— Да, простите.

Пол в гостиной действительно покрывал мягкий лиловый ковёр скаким-то замысловатым рисунком. Вместо электричества горело множество свечей.Подсвечники стояли на этажерках, низких столиках, на каминной полке, на полу.Мебель была старинная, тёмного дерева. Стены обиты малиновым шёлком, потолоквыкрашен в сумрачный синий цвет и украшен крупными стразами. Задрав голову,Агапкин разглядел созвездие Стрельца и ковш Медведицы. Стразы сверкали ипереливались в дрожащем свете свечей.

На низком широком диване полулежала в живописной позеРената. На ней было что-то красное, кисейное, вроде туники. Пепельные, мелковьющиеся волосы повязаны алой лентой. Агапкин заметил, что ноги её открыты,босы. Рядом в кресле, свернувшись калачиком, мирно спала черноволосая барышня вкоричневом гимназическом платье. На подлокотнике кресла сидел молодой мужчинасо светлой жидкой бородкой, длинными волосами и неприятными бараньими глазаминавыкате. Он держал толстую, очень старую книгу в потёртом коричневом переплётеи что-то читал оттуда, тихо, монотонно, как будто отчитывал покойника. Агапкинне мог понять, какой это язык. По звучанию он напоминал арабский.

Рената молча кивнула и приложила палец к губам. Спящаядевушка не проснулась, мужчина продолжал читать.

Володя поцеловал руку Ренате, сел рядом с ней на диван.Агапкин смущённо пробормотал «Добрый вечер» и остался стоять. Рената жестомуказала ему на кресло возле низкого столика. На нём кроме подсвечника с тремятолстыми свечами стояло медное блюдо, на котором дымилось множество маленькихароматических пирамидок. Дым обволакивал, впитывался не только в лёгкие, но и вкожу. Голова уже не кружилась. Голос читавшего завораживал, Агапкин поймал себяна том, что ему хочется закрыть глаза и покачиваться в ритме странного текста.Он тряхнул головой, незаметно ущипнул себя за ляжку сквозь брюки и тут жепоймал спокойный, задумчивый взгляд Ренаты. Всё это время она наблюдала за ним,смотрела, не моргая. B ee расширенных зрачках отчётливо дрожало пламя свечей.Агапкин кашлянул и шёпотом спросил: